Я падаю на него, обессиленная и ошеломленная, когда Макс крепко сжимает мои бедра и входит в меня еще два раза, после чего напрягается, содрогается и издает дикий стон, уткнувшись лицом мне в грудь. Я чувствую, как он опустошается внутри меня, освобождаясь.
Тяжело дыша, он все еще прижимается ко мне, опускаясь обратно. Скользит руками вверх и вниз по моей спине, одной из них закручивает мои влажные волосы, пока мы оба перебираем в памяти последние пять минут.
Мы лишились девственности.
Макс отдался мне, а я — ему, в том самом месте, где отдали друг другу свои сердца более десяти лет назад.
Он все еще внутри меня, когда медленно поднимает голову, осыпая поцелуями всю мою грудь, вплоть до ключиц. Я обхватываю его лицо обеими руками, поглаживая его щетину, а затем притягиваю его лицо к своему.
Мы смотрим друг на друга несколько мгновений, прежде чем я наклоняюсь, чтобы поцеловать его. Мягко, нежно. Я не думаю, что это прощание, но когда наши языки соприкасаются, а губы двигаются, это почти похоже на прощание. От эмоций у меня перехватывает горло, и я целую его крепче, держась за все, что у нас осталось.
Когда я отстраняюсь, в его глазах стоят слезы. Сияющие, сверкающие, отражающие все, что я чувствую.
Мои губы дрожат, когда я прижимаюсь поцелуем к его лбу, а затем кладу голову ему на плечо.
— Что мы будем делать дальше? — хрипло шепчу я. Касаюсь губами его шеи, и жду.
Все еще жду.
Макс сжимает меня сильнее, все еще находясь во мне.
Затем, на прерывистом вдохе, он произносит три слова, которые доводят меня до слез.
— Я не знаю.
***
Час спустя Бринн отвозит меня в местную аптеку, где я покупаю таблетку экстренной контрацепции и запиваю ее энергетиком в одном из пустых проходов с разноцветными коробками хлопьев в качестве свидетелей.
Бринн находит меня через несколько минут, сжимая в одной руке палитру теней для век. Она подходит ко мне с улыбкой и нежно проводит ладонью вверх и вниз по моей руке. Вздохнув, подруга прижимается виском к моему плечу.
— Ты в порядке? — спрашивает она.
Закрываю крышку на бутылке и пытаюсь перевести дыхание, тупо уставившись на одну из коробок с хлопьями. Медленно моргая, я опускаю взгляд на свою грязную обувь и все еще влажные леггинсы, закрываю глаза, сдерживая свое горе. Затем шепчу в ответ, повторяя слова Макса:
— Я не знаю.
ГЛАВА 41
ЭЛЛА
Палящий июнь сменяется еще более жарким июлем, и мама сообщает мне, что бабушка Ширли скончалась несколько недель назад.
— Ты уверена, что не хочешь, чтобы я поехала с тобой? — спрашивает Бринн, проносясь мимо меня в розово-голубом платье в поисках своих босоножек. — Я могу перенести встречу с Каем. Это всего лишь пикник.
Я улыбаюсь.
— Никто не отказывается от пикника, Бринн. Никто и никогда.
Она отвергает мое утверждение с ослепительной ухмылкой, взмахивая рукой в воздухе.
— Это не проблема. Кай тем и хорош, что он очень легко приспосабливается.
Я поджимаю губы.
В этом проклятом городе, где за несколько месяцев произошло несколько трагедий, вам приходится приспосабливаться.
Я перефразирую: вы вроде как должны уметь приспосабливаться в этом городе, который за несколько месяцев стал свидетелем множества трагедий, благодаря проклятой Элле Санбери.
— Он приготовил мясную нарезку, — напоминаю я подруге, когда она поправляет свой высокий хвост. — Ты же не отказываешься от ассортимента изысканных сыров на первом официальном свидании.
— Я люблю сыр.
— Сыр побеждает. Каждый раз.
Бринн замолкает, окидывая меня сочувственным взглядом.
— Звонок на моем телефоне будет включен на полную катушку. Пожалуйста, позвони или напиши, если тебе что-нибудь понадобится. Мне так жаль твою бабушку.
Мы обнимаемся, когда Кай подъезжает на отцовском «Фольксвагене» и мчится к двери со стороны пассажира, чтобы открыть ее для Бринн. Я улыбаюсь и провожаю ее, как раз, когда он идет по дорожке.
— Повеселись, — говорю я ей, помахав рукой.
— Обязательно! — отвечает она. — Сыр!
Пятнадцать минут спустя я подъезжаю к нашему дому.
Бринн одолжила мне свою машину, чтобы я проехала несколько миль до дома. Я впервые за долгое время села за руль после того, как мой врач наконец-то дал зеленый свет, и мне было приятно ощущать хоть какое-то подобие контроля над чем-то в своей жизни. Все мои снимки и тесты показали, что у меня нет необратимых повреждений мозга, нарушений зрения или проблем с двигательными функциями. Далее я буду готовиться к получению аттестата зрелости, поскольку пропустила почти шесть месяцев в выпускном классе.
Собравшись с духом, я вылезаю из машины и нахожу маму в гостиной, где она сидит на диване за чашкой чая с Риккардо. Он обнимает ее за плечи, а мама прижимается к его груди, обхватив чашку обеими руками.
Я рада, что у нее есть кто-то после того, как я оставила ее в тени со всеми этими призраками.
Она поднимает на меня глаза, когда я вхожу.
— Элла.
— Привет. — Я кладу сумочку и снимаю кроссовки. — Как дела?
Она лишь пожимает плечами, а в глазах застывает грусть.
Моя бедная мама.
Риккардо встает с дивана и сочувственно кивает мне.
— Я собираюсь пойти покосить лужайку, — говорит он, любезно оставляя нас наедине.
— Спасибо, милый, — отвечает мама, протягивая руку и сжимая ее, прежде чем он исчезает за дверью во внутренний дворик.
Я растерянно стою в прихожей.
Замерзшая.
Безнадежно неуверенная.
— Иди сюда, милая, — говорит мама, похлопывая по месту рядом с собой на диване. — Я скучаю по тебе.
Мои глаза затуманиваются, ее слова приводят мои ноги в движение. Я падаю рядом с ней, и мама обнимает меня.
— Прости, мама. За все.
— Тебе не за что извиняться.
— Я бросила тебя. Я была никудышней дочерью, — хриплю я. — Эгоисткой.
— Элла, — шепчет она, беря меня двумя пальцами за подбородок и приподнимая мою голову. — Каждый человек имеет право быть эгоистом, когда речь идет о горе. Я тоже бросила тебя после того, что случилось с твоим братом. — Ее голос срывается на последнем слове. — Я жертвовала драгоценным временем с тобой, так одержимая идеей отменить приговор, когда у меня все еще был ребенок, который нуждался во мне больше, чем когда-либо, — сокрушенно говорит она. — Я держала тебя в неведении. Пыталась защитить тебя, уберечь от еще одного сокрушительного разочарования, если бы ничего не вышло. Так что нет, Элла… тебе не нужно извиняться за то, что тебе нужно время, чтобы исцелиться, чего бы это ни стоило. Я всегда буду твоим надежным убежищем, когда больше некуда будет идти. — Она гладит меня по волосам и вытирает слезы. — Я обещаю.
Ее слова заставляют меня плакать сильнее, и я прячу лицо у нее на плече.
Среди моих слез появляется торжественное осознание того, что горечь, подобно упрямой занозе, не может быть единственной основой наших отношений. Пока мама продолжает утешать меня, я чувствую, как между нами появляется общая уязвимость. Мама сделала выбор; ее твердая вера в невиновность Джоны определила ее решение. Любовь всегда направляет волю сердца.
Я не могу винить ее за любовь.
И знаю, что мне тоже придется сделать выбор.
— Я люблю тебя, — шепчу я ей в плечо, пока она гладит мои волосы. — Я не хочу злиться или держать бесполезные обиды. Я просто хочу двигаться вперед. Я хочу жить. А это так сложно, когда я чувствую себя запертой в этом пузыре трагедии и обиды. — Прерывисто вздохнув, я заканчиваю: — Я просто… я хочу исцелиться, мам.
— О, милая… Я тоже тебя люблю. Очень сильно. — Она шмыгает носом, крепче прижимая меня к себе. — Делай то, что тебе нужно, чтобы найти свое исцеление, хорошо? Что бы это ни было. Я всегда буду здесь. Несмотря ни на что.
Я киваю, принимая ее слова за чистую монету.
Погружаясь в них. Прокручивая их в голове.
Мы остаемся сидеть так несколько минут, может, десять, может, двадцать. Приятно, когда тебя обнимают, когда тебя все еще любят после того, как из всего было высосано столько любви.
