— Цельную ночь трудились, — похвастался Семен Никитич, заняв безопасную позицию возле самой двери, которую на всякий случай держал открытой, и язвительно поинтересовался: — Тебя, лапушка, часом, не разбудили? Я хоть и наказывал им потише, да какое там — грохот, поди, на всю темницу стоял.
«То-то мне всю ночь Малая Бронная слобода снилась, и что я у Николы Хромого какой-то меч себе кую», — припомнил я, но злость свою выказывать не стал, лишь осведомился с простодушным выражением на лице:
— А зачем?
— Уж больно ты летать ловок, — пожаловался он. — Боюсь, возьмешь да и в одночасье упорхнешь отсель. — И тут же торопливо заверил меня: — Все по уговору, кой я ничем пред тобой не нарушил. Еда, питье, постель и лекарь для твоего ратника — раз обещался, то не отступаюсь. Потому и ты, лапушка, сделай милость, сполни свое.
А ведь и правда, ничем не нарушил, так что придется исполнять. Да и цепь, собственно, мне не помеха — сам же откроет. Но наказать старого черта надо, чтоб впредь подобных фокусов не вытворял.
Сейчас я расскажу тебе такое, что мало не покажется.
— Слушай, — сказал я угрюмо. — Было мне видение… Только поначалу дверь закрой да присядь поближе, уж больно оно страшное.
— А ты не того?.. — Семен Никитич опасливо скосил глаза на мои ноги.
Боишься, зараза?! То-то.
— Сам повелишь снять, — пророчески заметил я. — Чую. А слову своему я хозяин — если уж дал, то сдержу, поэтому даже пальцем к тебе не притронусь. А чтобы тебе совсем спокойно было, гляди. — И лег на свою лавку, да еще демонстративно заложил руки за голову.
После некоторых колебаний боярин все-таки послушался и хоть и продолжал опасливо коситься на меня, но дверь прикрыл, аккуратно присев напротив, на самый край лавки, где лежал Васюк.
— А теперь слушай, — сказал я мрачно и приступил к своему повествованию…
Выходил он от меня потрясенный услышанным. Нет, если кратко, то суть моего рассказа была той же самой, но вот краски при описании подробностей я применил совсем иные.
В моем изложении Петрак Басманов не просто предавал из-за того, что князя Телятевского поставили на два ранга выше его.
Вначале я «видел», как он сокрушается ночью, а потом в бессильной злобе взывает к дьяволу, который тут же появляется перед ним и покупает его душу за возможность отомстить подлым обманщикам Годуновым.
Причем договор с сатаной Басманов подписывал не только своей кровью, но и лично умертвив двенадцать ни в чем не повинных ратников — строго по числу апостолов — учеников Христа. И только после этого сатана подсказал ему путь к отмщению, который заключался в том, чтобы стать первым после царя, но уже нового.
Да и сам мятеж в моем описании приобрел зловещие очертания какого-то бесовского шабаша.
Казаки в Кромах на самом деле были прислужниками все того же дьявола и не только обнимали тех, кто поддался на льстивые уговоры Басманова, но и запечатлевали на щеках ратников сатанинские поцелуи.
Сам Корела с нечеловеческим хохотом чуть ли не летал в это время над Кромами, игриво помахивая своим хвостом.
Самозванец же в это время творил в Путивле очередное черное страшное колдовство, с помощью которого ему уже удалось убить Бориса Федоровича, и, склонившись над «Некрономиконом»…
— Над чем? — пискнул перепуганный «аптекарь».
— Над «Некрономиконом». Так именуют оную книгу отъявленные колдуны и чернокнижники, что в переводе на русский язык означает «Книга мертвыхь», — завывающим голосом произнес я. — Именно за нею я и ринулся в Путивль, дабы попытаться уничтожить ее, ибо без оной книги самозванец никто, но еле-еле унес оттуда ноги.
— Да правду ли ты мне сказываешь?! — плачущим голосом взмолился Семен Никитич и как-то иначе посмотрел на меня. — И… от бога ли у тебя такой дар? — произнес он тихо, словно сам опасался своих слов.
Ого! Кажется, я немного перестарался. Не иначе как костерком повеяло.
Дрова сухие, сосновые, целая поленница, горят жарко, вокруг черный дым, а в самой середине стоит некая хорошо знакомая мне фигура, крепко привязанная к столбу…
Нет, мне эта картина не нравится, тем более что-то похожее уже представлялось мне в Путивле, так что повторяться не стоит.
— Что до бога, — прозаично заметил я самым обыкновенным, даже чуточку усталым тоном — надоело объяснять всем и каждому, — то сам подумай, разве дьявол стал бы предупреждать меня о своих кознях? Да ему чем неожиданнее, тем страшнее, а значит, и лучше. Зато господу в своем милосердии не все равно, что случится с православным народом, вот он и…
— Так-то оно так… — неуверенно протянул Семен Никитич.
— А теперь касаемо правды, — невозмутимо продолжил я. — Клясться и божиться не стану, потому как ты мне все равно не поверишь, хотя до сей поры все видения сбывались. Но тебе и ни к чему верить мне на слово. В скором времени те, кто уцелел, вернутся оттуда, вот от них ты и услышишь подтверждение моих слов. — И подчеркнул: — Всех слов.
— Да как же таперича?! — плачуще взмолился «аптекарь». — У меня ж с Голицыным все сговорено было. Он и сватов по приезде обещался заслать…
— Ты хочешь выдать дочь за сына боярина, кой продал душу диаволу вместе с Басмановым? — осведомился я, стараясь сохранять хладнокровие, хотя в душе все кипело.
Кто о чем, а вшивый о бане. Тут дом державный трещит, вот-вот и крыша рухнет да кое-кого придавит, а этот все о дочерях печется!
— Да что ты?! — взвыл Семен Никитич и вскочил со своего места.
Торопливо осеняя себя крестом и бормоча на ходу: «Свят-свят…», боярин бегом припустил из моей камеры, да так шустро — впору молодому.
«Ты еще попомнишь мою цепочку», — глядя ему вслед, мстительно пообещал я и принялся вдохновенно размышлять, о чем и как подать ему мое следующее «видение».
Ближе к вечеру контуры вчерне были мною намечены, а к следующему полудню все готово окончательно. Нечто вроде нового сериала ужастиков «Сатану звали Дмитрий».
Разумеется, спасти от него могу только я, и никто больше.
Отсутствие Семена Никитича меня не смутило, тем более было чем заняться.
Здоровье Васюка на удивление быстро пошло на поправку — повреждения оказались не столь серьезными, как я опасался, — и у парня открылся зверский аппетит, а руками он не владел. Выбитые на дыбе суставы плохо слушались, потому кормить его с ложки приходилось мне.
Помнится, к вечеру я, балда, еще и порадовался отсутствию «аптекаря».
Пользуясь свободным временем, мне удалось критически переосмыслить сюжет и творчески его переработать, введя новую линию с «Некрономиконом», — чего добру пропадать, раз я про него уже упомянул.
Надежда, что уж теперь-то Семен Никитич должен меня выпустить, к ночи переросла в уверенность.
«А отомщу я ему за все потом, это от него никуда не уйдет», — пообещал я себе.
Счет, который я собирался ему предъявить впоследствии, после того как выслушал Васюка, вырос еще больше. По самым грубым прикидкам — вдвое.
Оказывается, мой гонец исхитрился попасть к царю только благодаря тому, что был сыном одного из стрельцов. Можно сказать, пролез в государевы палаты по отцовскому блату, и, если б не это обстоятельство, он так и не смог бы увидеть Годунова.
Отсюда и эта фраза про Думную келью, которая явно принадлежала Борису Федоровичу.
Вот только произнес ее царь совсем в другом контексте, сказав, что ждет меня в ней с нетерпением, а потому просит возвернуться и не совать свою голову в пекло, и велев завтра же поутру отправляться ко мне.
А вечером за Васюком пришли люди Семена Никитича… Пытки были потом — поначалу «аптекарь» говорил с моим гонцом ласково и вкрадчиво, уверяя, что государь передумал и решил повелеть своему верному князю иное.
Однако Васюк, заподозрив неладное, заупрямился, яд брать отказался, заявив: над ним, как над ратником полка Стражи Верных, только четыре воеводы. Приказ одного из них он выполнил, а повеление другого слышал, потому пускай тот вначале сам отменит его, а уж тогда…
Слово за слово, и пряник быстренько был сменен на кнут, после чего понеслось…
Я слушал и диву давался, каким идиотом может быть человек. Еще одного такого советника близ царя, как Семен Никитич, и никаких врагов Руси не надо — сами все развалят, причем в наикратчайшие сроки.
Следующий день я ожидал с нетерпением.
Однако жизнь хитра. Когда у меня на руках появились козыри, она внезапно решила сыграть со мной в шахматы — не было «аптекаря», и все тут.
Молчуны-палачи, исправно поставлявшие нам еду и питье, словоохотливостью не страдали, отвечая на все вопросы односложно: «Не велено, княже, с тобою говорю вести», да и лекаря, который явился сегодня переменить повязки у Васюка, раскрутить не вышло.
Напуганный до полусмерти Семеном Никитичем костоправ наотрез отказался говорить, боязливо косясь на мрачного здоровяка, стоящего в дверях и выразительно скрестившего на груди могучие ручищи.
