Демонстрация всему московскому люду двух истерзанных гонцов, прибывших в столицу от истинного царевича, наглядно доказывающая зверства, чинимые Годуновыми, возымела необычайный успех, и толпа дружно ринулась в Кремль штурмовать царевы палаты.
Я порывался за ними, но куда там — из цепких объятий Гуляя и других знакомцев по Путивлю попробуй вырвись.
Кто-то совал мне в руки флягу с водкой, кто-то ободряюще хлопал по плечу, кто-то на все лады костерил клятую дочку поганца Малюты[127], а кто-то добрался в своих проклятиях и до поганых ублюдков царя, с которыми они — дай время тоже посчитаются.
У меня отлегло от сердца. Раз еще не добрались, значит, Годуновы живы, а коли так, все поправимо. И я заторопился поскорее исчезнуть.
Но от Корелы так просто не сбежишь.
— Мне бы в баньку, — сопротивлялся я, рассчитывая улизнуть под благовидным предлогом, но бравый атаман и герой обороны Кром на все уговоры отпустить меня отрицательно мотал головой и кричал в самое ухо — иначе в этом гомоне ничего нельзя было услышать.
— Все опосля! А что до баньки — непременно напаримся! — успокоил он меня. — И впрямь от тебя ныне духом разит острожным. Токмо негоже так быстро своих спасителей оставлять, давай-ка допрежь попируем!
— У меня здесь терем недалече, в Белом городе, на Никитской, — быстро предложил я, однако и новая попытка добраться до своего подворья сорвалась.
— Да к чему столь далеко катить? Эвон сколь ныне боярских хором в запустенье, любое выбирай, — отмахнулся Корела. — Заодно и одежку поменяешь, да и сабельку тебе там подыщем.
«Ну и ладно», — решил я.
Все равно отстаивать город теперь уже поздно, а до даты убийства Годуновых еще десять дней, и один из них уже мало что значит. Нынче вечером или, на худой конец, завтра поутру распрощаемся, и я покачу к себе.
Пока же есть время привести мысли в порядок.
Вечером улизнуть у меня не вышло — судя по назойливости, мой постоянный почетный эскорт изрядно напоминал скрытое конвоирование. Количество сопровождающих постоянно исчислялось если не десятком, то пятком, не меньше.
Даже отлучиться по нужде я в одиночку не мог — всегда находилось два-три человека, которым тоже приспичило.
А на следующий день поутру я обнаружил, что, оказывается, пришло время в путь-дорогу, и даже мой конь уже оседлан — осталось только взобраться в седло.
Я было дернулся, что есть кое-какие дела в Москве, да и на подворье надо побывать, но Корела был неумолим.
— Неможно, княже. Вчера о том надо было думать, — разводил руками он, — а ныне времени нет. Дмитрий Иваныч велел, как токмо князь сыщется, немедля его, то есть тебя, привезти со всем бережением к нему в стан. Оченно он по тебе скучает.
И снова я угодил из огня да в полымя, поскольку открыто сопротивляться такому повелению было нельзя, а смыться незаметно…
— Да, чуть не запамятовал, — остановил меня Корела, когда мы уже уселись на коней. — Мне государь повелел тебя о некой грамотке спросить. Цела ли она и оглашал ли ты ее?
— Цела или нет, не ведаю, потому как оставил ее, и все, — почти честно ответил я, но не уточнил где, поскольку оба послания Дмитрия к Федору лежали в шкатулке, которую я действительно оставил, но в полку. — А вот зачитать не успел.
— Ну и ладно, — весело улыбнулся Корела, и в его глазах я прочел явное облегчение.
Мы отмахали уж не знаю сколько верст, а я все никак не мог выбрать мало-мальски удобного случая для побега. Все продолжалось в точности, как и в Москве. По нужде — толпой, спать — я в самой середине, якобы чтоб не замерз, в пути — тоже в центре.
К тому же, вопреки моим расчетам, дорога слишком быстро закончилась. Одна ночевка в пути, и все — на другой день после полудня мы прибыли в Серпухов, из которого, оказывается, никуда больше ехать не надо, поскольку Дмитрий был уже тут.
В сам город мы не поехали, а, переправившись через реку Нару, направились дальше, к лугам, где царевич раскинул свой здоровенный шатер.
Но встретил меня без пяти минут царь всея Руси Дмитрий Иоаннович радушно, с распростертыми объятиями — даже удивительно.
Признаться, я ожидал худшего, судя по назойливому контролю за мной со стороны казачьего эскорта.
А может, сказалось то, что Корела успел ему сообщить о том, что нашли меня в темнице, поэтому будущий царь, когда вынырнул вместе с казачьим атаманом из своего шатра, сиял, как начищенный дукат.
— Вот и мой державный советник! — весело закричал он и с вызовом оглянулся на вышедших следом бояр.
Те благоразумно помалкивали, хотя по всему было видно, что мой новый статус пришелся им не по душе. Зато Ян Бучинский, да и некоторые другие поляки, включая Огоньчика, смотрели на меня с улыбкой.
— По случаю твоего освобождения мы сегодня устроим славный пир, — жизнерадостно сообщил царевич, ласково беря меня под руку и ведя за собой в шатер. — Ну сказывай, яко тебе там гостевалось? — Он гостеприимно указал мне на небольшой столик, уставленный блюдами с фруктами и прочей легкой снедью — не иначе как перекусить перед едой. — Досталось, поди, от Годуновых? — И полюбопытствовал: — Неужто им моя грамота так не по душе пришлась? — Его серые глаза пытливо впились в меня.
— Я так думаю, что до Федора Борисовича она не дошла, — медленно произнес я. — Во всем виноват «аптекарь». — И кратко пояснил, кого имел в виду.
— Лихо ты его окрестил, — засмеялся Дмитрий и успокоил меня: — Об отмщении не думай. Я уж повелел, дабы всех Годуновых и прочих доброхотов вывезли из Москвы в железах да загнали куда подале. А на Сабуровых с Вельяминовыми хоть ныне можешь подивиться. Они ж ко мне на поклон поехали, егда я еще в Туле был, да Петр Федорович остановил их в Серпухове, повелел ободрать да в острог упрятать. Так что они туточки, совсем близехонько от тебя. Не хошь глянуть?
— А чего на них глядеть, — отказался я. — Меня не они, а Семен Никитич в темницу упрятал.
— А что до «аптекаря», — и он вновь засмеялся, давая понять, что оценил меткое словцо, — то я и вовсе сказал, дабы его в Переславль-Залесский отправили, и упредил, что ежели с ним по пути чего приключится, то я не осерчаю.
— Хорошо сказано, — кивнул я. — И приказа умертвить не дал, и в то же время… — И, не договорив, поинтересовался: — Про Федора и прочих из семейства покойного царя тоже так повелел?
— Не-эт, — протянул он, довольный похвалой. — Там я просто указал Голицыну, чтоб… — И осекся, настороженно глядя на меня. — А тебе на что?
— Ну как же, — простодушно пояснил я, — мальчик ведь был моим учеником. К тому же, помнится, ты мне не только дал слово, но и целовал крест.
Дмитрий недовольно поморщился, взял с блюда яблоко, с хрустом надкусил его, явно выгадывая паузу и соображая, что сказать, после чего нехотя ответил:
— Про них я вовсе ничего не поведал. Более того, повелел, дабы они сей же час добро дали на свадебку Ксении Борисовны с твоим приятелем. Ох и учен Дуглас! — с восторгом заявил он, явно норовя сменить тему разговора. — Хошь, покажу, чему меня Кентин обучил? Таковского ни один шляхтич не умеет! — радостно выпалил он и, тут же вскочив, принялся показывать мне какие-то па. — Сие есть павана, — гордо объявил Дмитрий. — Ну как, здорово?
— Ты хороший ученик, — согласился я. — Уроки шотландца запомнил изумительно. А мои?
— Dulce laudari а laudato viro[128], — с лукавой улыбкой произнес он.
— Речь не о латыни, — пояснил я. — Хотя можно и с ее помощью.
— Ты… о чем?
Я пожал плечами:
— Разумеется, о Годуновых. Ведь мы не договорили.
Вообще-то я был неправ — договорили мы, и еще как договорили.
Куда уж яснее.
Отдал приказ Дмитрий, а прямо или намеком — не суть важно.
Но теперь надо было не подавать виду, что я догадался, потому что, если бы я сразу отступился от этой темы, мой собеседник заподозрил бы неладное.
— Я мог бы тебе ответить: «Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas»[129], а также что in hostem omnia licita[130]. — Он испытующе посмотрел на меня.
— Мог бы, — согласился я. — Но тогда в ответ услышал бы, что corruptio optimi pessima[131], ибо ты дал мне слово. К тому же nihil est tam populare, quam bonitos[132], а ведь ты хочешь быть любим своими подданными.
— А я сказал бы тебе, что коль не последовало ответа на грамотку, то status quo ante[133] ныне уже потеряло свою силу, а status quo ad praesens[134] совсем иное. В конце концов, у меня есть jus talionis[135].
— Victoria nulla quam quae confessos animo quoque subjugat hostes[136], а они уже признали, — заметил я. — Однако довольно латыни, в коей ты ныне выказал себя столь же примерным учеником, как и в освоении уроков Квентина. Мы на Руси и будем говорить на русском языке. Ты действительно не отдал приказа убить их?