в нем, заскорузло его неумелое семя? Коли так, ну и что ж ему делать теперь с позарытым преступным избытком?
– Толк со злата нагляден, когда ему кровный преемник назначен, – осложняется мудростью Чочо Шипчанов. – А когда его нет, даже звон в тех монетах черствей…
– Оттого-то про них и второй полюбовке своей не сболтнул, – раздвигается мыслью Паисий. – Не сродивши наследника, посвящения в темные Вылковы клады колотырщица не удосужилась. С ней он навроде терпел восемь лет, заодно проверялся в подпольных интрижках.
– Расточался надсадой впустую: ни одна от него, хоть растай ты на ней, не несла, – замыкает удел Филатей.
А Станишев его продлевает:
– Затаилась у Вылко на жребий бездетный обида. Накипел он ее утопить. Лавку на ночь закрыл – у них лавка от тестя была – и из кассы стотинки грязнульной не выудил. Вышел в море на веслах, чуток поплескал в глубину, поразмылся тенями, слизнулся потухшими звуками и досконально пропал. Стало то аккурат в Ильин день, когда ветер меняет прогоны с закатного зноя на осень, а под волною взбулгаченной шлындают злые течения – вот на эти часы и пристроился Вылко трагедией…
– Сам-то от бури сберегся? – хлопочет чесоткой Флорин.
– Да погодь ты, резвун! – беленится Кеворк. – Восупо́р языком не совайся. Дай человеку вздохнуть сквозь рыбачьи предания.
Тишиной подождали Закария. Тот очнулся, поправил очки и гуляет негромко по мерклому прошлому:
– Облачившись по-вдовьи, потопшую лодку гречанка списала в ущербы, но по мужу отплакала холодно: в его мокрую, странную гибель не до краешной правды поверила. Спустя сорок дней, отхандривши поминки, она опростала из рамки обнимчивый свадебный снимок и направилась спорить в газету. Там, урезонив, велела обрезать, размножить и долго по чистым погодам ходила на пристань – раздавать те листовки гражданкам, отбывающим в скорое плавание, наставляла развесить улику в попутных курортах и выселках. Под фотографией мужа был впечатан несебрский адрес с умолением выслать письмо, коли что вдруг кому-то припомнится. Так и выучил Вылко, что быть похороненным в море не значит еще помереть на земле. Несколько взбалмошных лет, кочуя угрюмым скитальцем, он срывал с караульных столбов свои бритые, светлые взгляды, скреб железную бороду и удивлялся упорству вдовы, ни по что не желавшей принять от него поражение.
– Поражение? – хохлится Гыдю. – Отчего ж таки ей поражение? На гремушки не грабил и кассу покрадством не тронул…
– А того, что для бабы любой обезмужить – завсегда распогромное ей поражение, – разъясняю назольнику плевые явности. – Попытай у своей, не соврет, несмотря что приятностей брака с тобой и не вздрогнула. Чем перебивами речи корежить, лучше гладко сиди, не топорщись. – В кои-то веки Закарий дорогу в кювет не теряет, говорит, как по струнке смычком полирует. – Засим понукаю Станишева: – На вдове не коптись, продолженье подвинчивай!
Запупырился в гордость учитель и, винишком пришпорив рассказ, настигает себя на излуке к последней бандитской жене: дескать, листовка его и свела с той Герганой. Как доплелся до Габрово, зашарил по площади взглядом, но на столбах не нашелся наличием. Только сладил подумать: «Стало быть, вот оно, крайнее место. Оттоптала мне пятки, однако сюда наконец не добралась, колючка репейная!», как слышит вдруг голос: «Не это ли ищешь, лохмач?» Оглянулся – там баба, вся в черном, до мозглых мурашек стремительным сходством пугает. Пригляделся: тьфу ты, чертяка! И вовсе собой не она, не прижимщица жизни Софрония. Протянула помято страничку: «Никак, запоймала?» – «Ага». – «И что ж нам с тобой теперь правильно делать?» – «А знакомиться будем. Я Вылко, листовка про имя не брешет. Ты-то, барынька, кто?» – «А вдова, как твоя. По одежке не видно? Токмо мои от меня не побегли нахалами, а в могилки смиренно покончились». – «Твои?» – «Да мужья. Оба-два по здоровью ко мне не прижились особенно». – «Печальная доля весьма». – «И даже противная очень». – «Ну а деток в запасах побрачных имеешь?» – «Доселе троих наготовила. Первый мой повенчальник девойку сварганил, а пацанчиков после скроила, потому что с другим облапошилась». – «А годов в тебе сколько же, много? Для шашней сердечком не старая?» – «Может, и старая, да. А вот замуж вдруго́рядь сходить – в самый раз я созрелая». Посмеялись, а вечером в гости пошел. Осмотрелся, покушал на пробу, ночлегом крахмальным себе впечатлений добавил. С сынками наутро дрова поколол, потолкался на заднем дворе со старши́м, дал понять подзатыльником, что соплячьих геройств не допустит, потом покидался ножами в сарайную дверку, снискал у ребят хорошо уважение. На прощание ихней сестрице нахмурной монетку в ладошку сдарил и, помахавши Гергане рукой, захромал на неделю в отсрочки – обдумать детально свое положение. А когда возвернулся, сказал, что согласный: «Ну, давай, что ли, пробовать. Я по части любви на восторг не гораздый, зато на утехи и прочие страстности опытный. Детей потерплю, сколько можно, наобум никого не обижу. Хозяйство твое, где развал да поло́м, починю, залатаю прорехи по крышам, урожаем в амбарку, опять же, налажу. Саму от захожих мужчин и залетной беды защищу. Уж больно ты баба в обтяжку, красивая». – «А в позорах меня не забросишь, как худо сморочил гречанку свою?» – «Вероятность наврядная. Разве что заскучаю безвыходно». – «Это с нами случиться не будет. Я веселая, хищная к радостям, жадная. Ревновать покарябистей кошки умею царапаться. Со мной, женишок, не соскучишься». На том и сплотились.
– Шутница была, – прибавляет историю Додю. – Даром, что ли, из Габрово! Острословкой и там промеж них знаменитилась. Над судьбой над своею хохмила: дескать, двух на тот свет проводила, а на скудные сдачи тебя подцепила. Кто возьмется меня упрекать, что чужого пригрела, я ведь мертвого к жизни назад воскресила… Загорелась родить Вылко парня, но, как прежние жены под ним, полномочий семейных не сдюжила.
Выходит, Людмилчо, трухня в нем взаправду с гнильцою была. Вспоминали вчера, будто раз обманулась Гергана запинкой по женскому графику. На свечах нагадавши, что девкой засеяна, подстегнулась к волхатке проверить везенье на олове. Так и есть: по вещему блюдцу отлились две грудки и длинные, кисточкой, волосы. Чтобы ягодке пол поменять, трижды пила из речки в том месте, где ту разукрасила пальцами радуга. А когда в новый раз потекла, извиняться пред мужем заплакала: «Не суди меня строго, супружник! Зашаталась во мне плодоносная баба, поиззябла нутрями, заржавилась. Не смогла я тебя осчастливить дитенком. Иссякла! Коли на этой причине меня ты отсюда покинешь, с покорством бесшумным попранье пойму». Задохнулся секретами муж, точно раненый, взвыл, заметался во двор и опять ничего ей, хотя и в сумбурах, не высказал. Вместо поздних, повинных признаний взялся строже коситься на пасынков, примерять их прищурно
