Хилсмен задрожал. Все становилось на свои места. Он убил Баклоу. Собственными руками поставил крест на карьере, о которой говорил ему вице-президент.
Конец!
Самое страшное ждало впереди, дальше он прочел:
«Мистер Баклоу тяжело ранен, состояние критическое. Пострадавший успел сообщить полиции имя убийцы. В интересах следствия пока его не указываем…»
Газета выпала из рук Хилсмена. Он лихорадочно соображал. Бежать? Сию минуту! Через считанные часы о нем раструбят по всей стране. Исчезнуть? Где? Без денег?
— Деньги, — пролепетал Хилсмен, — мои деньги.
Бычок поднял газету, свернул в трубочку, сунул в карман:
— Сделка не состоялась, Хилсмен. Вы его не убили. Не представляю, как можно не уложить человека пятью выстрелами с расстояния в ярд. Ваше имя известно полиции. Мы вас не знаем.
У Хилсмена все поплыло перед глазами. Бычок подтолкнул напарника, оба направились к выходу.
Электронные часы показывали без десяти двенадцать.
Хилсмен побрел к лифту. Поднялся на свой этаж, вошел в кабинет.
Конец.
Вытянул ящик стола, точно в таком же у себя дома он пытался спрятать револьвер. Зачем он его выбросил… Бычок еще на стрельбище сказал, после того как вставил барабан: «Как только отстреляете, при себе не держите, мало ли что. Недалеко от дома пруд, за вторым поворотом, швырните туда».
Конец… Успел сообщить имя убийцы… Конец…
Хилсмен потащился к открытому окну, глянул вниз — тридцать этажей, голова закружилась. Он взобрался на подоконник, несколько секунд цеплялся за раму. Может, и лучше сразу покончить со всем? Не стоять через годы и годы с перекошенным лицом, как у отца, растворяясь в потоках дождя. Может?.. Стрелки на часах слились в одну на цифре двенадцать. Дверь распахнулась. Вошел Нэш:
— Пойдем пить ко… — Он осекся, так и не закрыв рта.
Хилсмен разжал руки.
Все были потрясены. Умница! Красавец! Покончил с собой среди бела дня. Нэш подолгу и в подробностях рассказывал, как видел все собственными глазами.
Вечером на загородной вилле Баклоу, развалясь в кресле, беседовал с бычком.
— Хорошая работа, — Баклоу скорчил гримасу.
Бычок удовлетворенно хмыкнул:
— Больше всего я боялся за газету. Вдруг заметит, что полоса липовая. Полосу-то с сообщением о вашем ранении нам отпечатали в одной крохотной типографии, еще вчера. Взяли пару сотен. Он не заметил ничего. Только глянул на название газеты и тут же впился в сообщение. Все прошло как по писаному. Дочитал. Как раз к двенадцати, когда к нему заходит его дружок, пить кофе. Так и получилось. — Бычок отхлебнул из широкого стакана. — Чистое самоубийство, со свидетелями, как вы и хотели.
— Газету уничтожили?
— Еще бы. — Бычок допил до дна. — Не волнуйтесь, он унес наш маленький секрет далеко, не докопаешься. Мало ли почему люди кончают с собой в наше время. Нервы не выдержали, темп жизни и все такое…
Баклоу поднялся:
— Когда он палил в меня холостыми — скверное ощущение, доложу вам, пришлось упасть, вон на локте синяк. Все боялся, вдруг перепутали барабан с холостыми и боевыми. Вообще-то он парень неплохой, но когда я узнал, что его прочат на мое место, стало не по себе. Тридцать лет в одном кресле, привыкаешь… И потом, он слабоват, издерган, выдержка — никуда, я так и думал: не потянет… Честолюбив. Хорошо вы его тогда прижали: с девяти до пяти! каждый день!
Вице-президент мистер Баклоу подтолкнул бычка к дверям. Оба остались довольны.
Хоронили Хилсмена в дождливый день. Отец лежал с сердечным приступом. За гробом шли только мать и Борст.
Джоан на похороны не приехала, полагая, что их роман закончился еще до гибели Хилсмена.
Андрей Черкизов
ПОЗИЦИЯ
Диалог с Юлианом Семеновым, прерываемый размышлениями и комментариями, о политическом романе, детективе и законах жанра, а также о писательской судьбе.
I
А. Ч. Поговорим о политическом романе? Что это вообще такое?
Ю. С. Полегче вопроса нельзя задать?
А. Ч. Я не обещал легких вопросов.
Ю. С. Всякое произведение на современную тему — есть произведение политическое. Современность немыслима вне политики, она насквозь политизирована, пропитана борьбой между альтернативами, поэтому, какую бы задачу мы ни решали, она всегда прямо или опосредованно — политическая задача. Сторонники этой точки зрения утверждают: количество молока, получаемое от коровы, есть тоже политическая проблема. Они правы, ибо еще Владимир Ильич Ленин говорил, что главным агитатором за социализм будет уровень жизни. Итак: всякий ли роман является политическим? И другой вопрос: многие ли читатели интересуются политикой? А если нет, почему? Что и кто в этом повинен? Что же есть политическое в искусстве? Жанр, тема, позиция, направление?
Поищем ответа вдвоем?..
Из стенограммы беседы Юлиана Семенова и Льва Аннинского (1983 год)Л. А. От чего я оторвал вас?
Ю. С. Почему «вас»? Разве мы не дружим четверть века? Разве мы не товарищи… как бы это поточнее сказать? — по борьбе за идейные ценности? «Вас» — это для дипломатов.
Л. А. Хорошо, от чего я оторвал тебя?
Ю. С. От пишущей машинки. Только что вернулся из поездки в Западную Европу. По-прежнему занимаюсь пропавшей Янтарной комнатой и теми сотнями тысяч художественных ценностей, которые гитлеровцы награбили из наших музеев.
Л. А. Это будет политический роман?
Ю. С. Как пирог ни называй, только в печку поставь.
Л. А. Я хочу назвать пирог по имени. Меня интересует твое отношение к политическому роману как жанру современной литературы.
Ю. С. Политический роман — дитя эпохи научно-технической революции. Радио, ТВ в каждом доме… На полках политические биографии. До дыр зачитываются книги, написанные В. Г. Трухановским и Н. Н. Молчановым, «Августовские пушки» Барбары Такман, воспоминания вице-адмирала Кузнецова «Накануне». Все это — бестселлеры нашего времени. Сегодня переброс за двенадцать часов из Шереметьева в Манагуа — реальность. Меня волнуют не жанры, а скорости. Вековые страсти человека в пересчете на новые скорости. Я боюсь литературоведения с его окостеневающими на глазах формулами.
Л. А. Но все-таки. Считаешь ли ты жанр политического романа (то есть жанр, в котором традиционная романтическая «интрига» — история индивида, история души, история выделенной из общего потока конкретной человеческой жизни — сопоставлена не просто с «достоверным фоном», но с картиной политической жизни нашего времени), считаешь ли ты этот жанр принципиально новым или видишь его предшественников в истории литературы? Почему ты уверен, что современности нужен именно этот жанр?
Ю. С. Я исхожу из того, как лучше отобразить реальность, показать ее структуру. И потому уверен, что политическое нынче — обязательно. Интрига интригой, главное — завоевать читателя; как в каждом случае удобнее, эффективнее, так и делаешь, а что за жанр получился — пусть себе критики решают.
Л. А. Но предшественников своих литературных можешь назвать? Ориентиры у тебя есть?
Ю. С. Разумеется, Джон Рид и его «Десять дней, которые потрясли мир», «Испанский дневник» Михаила Кольцова. Что поражает у Рида? Описывая революционную борьбу, он ставит друг перед другом достойных противников. При всей своей тенденциозности, без которой не может быть политического писателя, Рид сохранял объективность, не купировал «неугодные» имена и события — потому ему веришь и поныне. Михаил Кольцов тоже отлично знал, на чьей он стороне. Но и он не искал готовых ответов на сложнейшие вопросы революционной реальности. Он анализировал, он доискивался причин, он — как медик — выслушивал действительность и ставил ей диагноз. Точность его диагнозов я мог в какой-то степени проверить сам, когда в начале семидесятых попал в Испанию…
Л. А. Стало быть, предшественников современного политического романа вовсе не обязательно искать среди романистов?
Ю. С. Я нахожу их среди поэтов и драматургов. Величайшим политическим писателем был Шекспир: «Гамлет» — трагедия огромного политического темперамента, пронизанная интересом к человеку, осуществляющему себя именно как «существо политическое». Пушкин был величайшим политическим поэтом…
Л. А. «История Пугачевского бунта»? «Капитанская дочка»? Что тебе все-таки ближе?
Ю. С. И там и там Александр Сергеевич — политический художник, хотя в «Истории…» он точнейшим образом придерживается исторических фактов, а в «Капитанской дочке» соединяет вымышленных героев с историческими фигурами Пугачева и Екатерины. Дело опять же не в эффекте такого «жанрового соединения», а в том, что у Пушкина между сторонами политического конфликта идет серьезная борьба, и каждый чувствует себя правым, так что Петруше Гриневу действительно приходится решать, с кем он, а не присоединяться к готовой правоте одной из сторон.
