— Антон Пантелеич! Вы продолжайте пить чай с прохладцей, — сказал он, вставая, — а я оденусь и поеду. К обеду должен быть Низовьев, и подъедет господин Первач… Вот целый день и уйдет на них. Завтра мы отправимся вместе в имение того помещика… как бишь его… Черносошного… владельца усадьбы и парка.
— К вашим услугам, — кротко выговорил Хрящев и неторопливо стал обмывать блюдечко в полоскательной чашке.
"Может, и врет Зверев, — думал Теркин, одеваясь в другой комнате, — сказывается больным, соблюдает свое предводительство… Увидим!"
Пролетка ждала его на дворе у крыльца. Извозчиков в городе не было; но ему не очень понравился этот вид любезности. От «Петьки» он не желал вообще ничем одолжаться. Чувство гимназиста из мужицких приемышей всплыло в нем гораздо ярче, чем он ожидал.
Записку Звереву он написал сдержанно, хотя и на «ты»; сказал в ней, что желательно было бы повидаться после десяти с лишком лет, и не скрыл своего теперешнего положения — главного представителя лесной компании.
"С таких, как Петька, — думал он дорогой, — надо сразу сбивать форс; а то они сейчас начнут фордыбачить".
Зверев занимал просторный дом на углу двух переулков, немощеных, как и весь остальной город.
Теркина встретил в передней, со старинным ларем, мальчик в сером лакейском полуфрачке, провел его в гостиную и пошел докладывать барину.
— Проси! Проси! — раздался из третьей угловой комнаты голос, который Теркин сейчас же узнал.
Та же шепелявость, только хрипловатая и на других нотах; лицо его школьного товарища представилось ему чрезвычайно отчетливо, и вся его жидкая, долговязая фигура.
В кабинете хозяин лежал на кушетке у окна, в халате из светло-серого драпа с красным шелковым воротником.
Гость не узнал бы его сразу. Голова, правда, шла так же клином к затылку, как и в гимназии, но лоб уже полысел; усы, двумя хвостами, по-китайски, спускались с губастого рта, и подбородок, мясистый и прыщавый, неприятно торчал. И все лицо пошло стр.382 красными лишаями. Подслеповатые глаза с рыжеватыми ресницами ухмылялись.
— А!.. Теркин!.. Ты ли это?.. Скажите, пожалуйста!
Зверев приподнял немного туловище, но не встал.
— Извини, брат, не могу… Оступился… Ломит щиколку…
Он протянул к нему свои небритые щеки, и они поцеловались.
— Скажите, пожалуйста!.. Садись! В наши края…
Слышал!.. Рассказывали… Ты, брат, говорят, миллионами ворочаешь… Дай-ка на себя поглядеть…
Тон был возбужденный, но большой радости — видеть товарища — в нем не слышалось… Теркину тон этот показался хлыщеватым и почти нахальным, и он сейчас же решил дать приятелю отпор.
— А ты, — сказал он, оглядывая его в свою очередь, — в почетных обывателях состоишь?
— В обывателях? — переспросил Зверев и брезгливо повел ртом. — Обывателями, брат, мещан да посадских зовут.
— Извините, ваше благородие, — ответил Теркин и поглядел на него, как бывало в гимназии, когда он ему приказывал что-нибудь и приговаривал: "ежели не сделаешь, будет тебе лупка генеральная".
Зверев вспомнил этот взгляд, обидчиво усмехнулся и выпятил нижнюю губу.
— А ваше степенство в почетных гражданах состоит?
— Так точно, — ответил в тон Теркин.
— Значит, выплыл!.. А я слыхал как-то… давно еще… будто ты туда попал… в места не столь отдаленные.
— Нет, милый друг, не хочу отнимать ваканций у вашего брата.
— Это как?
Зверев весь выпрямился, и щеки его густо покраснели.
— Да так!.. У вас-то в губернии, — небось знаешь всю историю, — проворовались господа сословные директоры.
— Проворовались! Проворовались!.. Как ты выражаешься!
— Так и выражаюсь. Им прямая дорога по казанскому тракту или на пароходе-барже, под конвоем. стр.383
— Не знаю, брат, не знаю!.. Это все газетчики, мерзавцы! Везде они развелись, как клопы.
— Да тебе что же обижаться… Ты ведь к банку не причастен?
— Еще бы!
Лицо Зверева начало подергивать. Теркин поглядел на него пристально и подумал: "наверняка и у тебя рыльце в пуху!"
— Скажи-ка ты мне лучше, любезный друг, есть ли у вас в уезде хоть один крупный землевладелец из живущих по усадьбам, который не зарился бы на жалованье по новой должности, для кого окладишко в две тысячи рублей не был бы привлекателен?.. Небось все пойдут…
— Я не собираюсь.
— А другие?
— Понятное дело, пойдут.
— Даже все мировые судьи, хотя их званию и нанесен, некоторым образом, афронт…
— К чему ты это говоришь?
— А к тому, что вы, господа, все о подъеме своего духа толкуете… Какой же тут подъем, скажи на милость, ежели ни у кого верного дохода в три тысячи рублей нет?.. И велика приманка — жалованье, какое у меня лоцман получает или мелкий нарядчик!..
— Вон ты как! Очень уж, кажется, зарылся ты в капиталах… Это даже удивительно! — Зверев начал брызгать слюной. — Просто непонятно, как ты — Теркин — да в таких делах? Знаешь, брат, пословицу: от службы праведной…
— Не наживешь палаты каменной? Праведником и не выдаю себя; но между нашим братом, разночинцем, и вами, господами, та разница…
— Слыхали! Слыхали!.. — закричал Зверев и замахал руками. — Уволь от этих рацей!.. Ну, ты в миллионщики лезешь, с чем и поздравляю тебя; нечего, брат, важничать… Нигилизм-то нынче не в моде… Пора и честь знать…
Теркин чуть было не крикнул ему, как бывало в гимназии: "молчи, Петька!.."
— Ладно, — выговорил он с усмешкой, — ваше высокородие волновать не буду… Ведь ты как-никак первая особа в уезде; а я — представитель общества, приобретающего здесь большие лесные угодья. Может, и сам сделаюсь собственником… стр.384
— Покупаешь имение? Ты?
— Погляжу!.. А пока Низовьев продает нам всю свою дачу под Заводным.
— Знаю! А Черносошный продает?
— Прямых предложений еще не делал.
— Все ваша компания съест…
— За этим и покупаем, чтобы не давать вашему брату расхитить.
— Тоже нашлись благодетели!
Зверев недосказал, спустил обе ноги с кушетки, поморщился, должно быть от боли, потер себе лысеющий лоб, взглянул боком на Теркина и протянул ему руку.
— Вася!.. Что ж это мы… Больше десяти лет не видались и сейчас перекоряться… Это, брат, не ладно. — Он поглядел на полуотворенную дверь в следующую комнату. — Пожалуйста… притвори-ка.
Теркин притворил дверь и, когда сел на свое кресло, подумал:
"Сейчас будет просить взаймы".
XII
— Вася!.. Тебя сам Бог посылает! Спаси!
Зверев взял его руку, и Теркину показалось, что он как будто уж хотел приложиться к ней своими слюнявыми губами.
— Что такое?.. Не пугай!..
Лицо Зверева передернула слезливая гримаса. Глаза покраснели. Он, казалось, готов был расплакаться.
— Скажи толком!
Прежний гимназист «Петька» был перед ним, — все тот же, блудливый и трусливый, точно кот, — испугавшийся вынутого им жребия — насолить учителю Перновскому.
Жалости Теркин к нему не почувствовал, хотя дело шло, вероятно, о чем-нибудь поважнее перехвата тысячи рублей.
— Ведь мы товарищи! — Зверев взглядывал на него красными глазами, уже полными слез. — Вместе из гимназии выгнаны…
— Ну, об этом тебе бы можно и не упоминать.
— Я тебя не выдавал!.. Ты хочешь сказать, что за меня сцепился с Трошкой… На это твоя добрая воля была!.. Вася! Так не хорошо!.. Не по-товарищески!.. Что тебе стоит? Ты теперь в миллионных делах… стр.385
— Чужих, не собственных.
— Спаси!.. — воскликнул Зверев и опустился на кушетку.
— Хапнул н/ешто? — почти шепотом спросил Теркин. -
Сядь… Расскажи, говорят тебе, толком. Дура голова!
Это товарищеское ругательство: "дура голова" — вылетело у Теркина тем же звуком его превосходства над «Петькой», как бывало в гимназии.
— Что ж ты… пытать меня хочешь? — хныкающим фальцетом отозвался Зверев, присаживаясь на край кушетки. — Удовольствие тебе разве доставит — знать всю подноготную? Ты протяни руку, не дай товарищу дойти до… понимаешь, до чего?
— Это все, брат, разводы. Одно дело — беда, другое — залезание в сундук. Я ведь про тебя ничего не знаю… какие у тебя средства были, как ты с ними обошелся, на что проживал и сколько… У родителей-то, кажется, хорошее состояние было?
— Мало ли что было!.. И теперь у меня и усадьба, и запашка есть, и луга, и завод.
— Какой?
— Винокуренный.
— Лесная дача есть?
— Есть… Только это все…
— Разумеется, в залоге?
— У кого же не в залоге?
— Пытать я тебя не желаю, любезный друг. Но и в прятышки тебе, Петр Аполлосович, не полагается играть со мною. Должно быть, по твоей должности…
— А просто разве нельзя зарваться? — крикнул Зверев и вскинул руками. — Ну, да! жил широко.
— В этой дыре?
