— Я в это не входил, Василий Иваныч. Знаю лишь то, что эта прелестная женщина, с изумительным бюстом и совсем огненными глазами — таких я не видал и в Андалузии, — искала на съезде лесопромышленников не кого другого, как вас!..
— Меня?
— Без всякого сомнения. Имел ли я право сказать, что вы снимаете сливки, ха-ха!? И это не мешает вам прибирать к рукам наши родовые угодья… Второе менее завидно, чем первое. Вы не находите?
Любитель женщин все яснее выступал перед Теркиным, и ноты, зазвучавшие в его картавом голосе, раздражали его.
— Я, право, не знаю, что вам сказать, Павел Иларионыч…
А за то какую жизнь ведет теперь эта особа, и кто при ней состоит, я не ответчик.
— Но кто же это говорит, добрейший Василий Иваныч, кто же это говорит! Прошу вас верить, что я не позволил бы себе никаких упоминаний, если б сама
Серафима Ефимовна не уполномочила меня, в некотором роде…
Он как бы искал слов.
— Уполномочила? — переспросил Теркин.
— Разве вам так неприятно выслушивать?.. стр.400
— Мне?.. Нисколько!..
По глазам Низовьева Теркин хотел угадать, знает ли он что-нибудь про их прошедшее.
— Сколько я мог понять, Серафима Ефимовна остановилась в Васильсурске только затем, чтобы найти вас.
— Почему же меня?
— Она, вероятно, узнала, что вы стоите теперь во главе лесопромышленной компании, и предполагала, что вы пожалуете на наш съезд "леших"…
— Вот как!..
На Теркина начала нападать неловкость, и это его сердило. С какой стати подъехал к нему с подобными расспросами этот женолюб?..
— Если вам неприятно, — продолжал Низовьев еще мягче, — я не пойду дальше…
— Мне безразлично!
— Будто? Ах, какой вы жестокий, Василий Иваныч!..
Безразлично — от такой женщины, как госпожа Рудич!.. Да этаких двух во всей русской империи нет… Я был просто поражен… Так вы позволите досказать?
— Сделайте милость.
— Серафима Ефимовна почтила меня своим доверием, услыхав, что с вами я буду иметь личное дело, и не дальше, как через несколько дней. От меня же она узнала, где вы находитесь… Признаюсь, у меня не было бы никакого расчета сообщать ей все это, будь я хоть немножко помоложе. Но я не имею иллюзий насчет своих лет. Где же соперничать с таким мужчиной, как вы!..
И Низовьев шутливо опустил голову; сквозь его деликатно-балагурный тон прокрадывалось нешуточное увлечение женщиной с "огненными глазами". Теркин распознал это и сказал про себя: "И на здоровье! пускай обчистит его после французской блудницы".
В зале стенные часы с шумом пробили три часа.
Он вынул свои часы и тем как бы показал, что пора перейти опять к делу.
ХVI
— Три часа? — спросил Низовьев. — Вы на меня не будете в претензии, Василий Иваныч, за этот перерыв в нашем деловом разговоре? Разве для вас самих безразлично стр.401 то, как относится к вам такая пленительная женщина?
— В настоящий момент… довольно безразлично…
Глаза Низовьева замигали, и его всего повело.
— Это не… depit amoureux… вы понимаете?
— Извините, по-французски я плоховато обучен…
— Раздражение влюбленного человека. Временная обида, под которой тлеет иногда страсть и ждет взрыва.
"Ах ты, старая обезьяна!" — выбранился мысленно Теркин.
— Ничего такого во мне нет… Госпожу Рудич я действительно знавал…
— Довольно близко? — полушепотом подсказал Низовьев.
— Ежели она сама изливалась вам…
— Нет! Нет! Ничего я фактически не знаю о ваших прежних отношениях. Серафима Ефимовна дала мне только понять… И я был весьма польщен таким доверием.
Низовьев подался несколько и протянул вперед руку.
— Василий Иваныч!.. Забудьте на минуту, что мы с вами совершаем торговую сделку… Забудем и разницу лет. Можно и в мои года сохранить молодость души… Вы видите, я умею ценить в каждом все, что в нем есть выдающегося. Кроме ума и дельности в вас, Василий Иванович, меня привлекает и это влечение к вам такой женщины, как Серафима Ефимовна.
Теркин чуть заметно повел плечами.
— Вы, я вижу, несколько замкнуты и даже суровы. Конечно, вы меня совсем не знаете… Да к тому же я для вас продавщик, а вы представитель общества, желающего у меня купить возможно дешевле. Условия не особенно благоприятны для более интимной беседы… Я постарше вас, мне и следует быть смелее.
— При чем же тут смелость, Павел Иларионыч?
— А как же?.. Вы надо мной подсмеиваться будете…
Вероятно, уже и теперь это делаете про себя… называете меня старым сатиром… Сердечкиным? Что ж!.. Для меня Серафима Ефимовна была… как вам сказать…
Извините за французское слово… une revelation…
Откровение… неожиданная находка… Я просто был поражен, когда увидал такое существо… и где же? — в Васильсурске, на съезде лесопромышленников, стр.402 и каких типов, и в сопровождении господина Шуева!..
Этот чичисбей из сектантов… вы помните, я сейчас упоминал о нем… Мое изумление было еще сильнее, Василий Иваныч, когда я узнал, что Серафима
Ефимовна — из семьи староверов, с низовьев Волги. И вдруг такая прелесть!.. Я уже не говорю о красоте…
Туалеты, тон… И что-то… этакое свое, бытовое… так ведь нынче любят выражаться… Самородок — и какой!
Низовьев совсем зажмурил глаза, вскинул руками и подался назад головой… Губы его выпятились…
Слушая его и глядя на эти «фасоны» стареющего женолюбца, Теркин испытывал смесь брезгливости с тайным торжеством мужского тщеславия… Богатый барин, проживший полсостояния на женщин в таком городе, как Париж, по всем статьям — знаток и ценитель — и говорит о Серафиме как о жемчужине… Она захватила его в каких-нибудь два-три дня. Будь он, Теркин, на его месте, он ни за что бы не выдал себя, не согласился бы играть роль не то наперсника, не то парламентера, да еще отправляясь улаживать дело на несколько сот тысяч.
— Вы нешто имели продолжительные беседы с госпожой
Рудич? — помягче спросил он Низовьева и взглянул на него с усмешкой.
— Мы вдруг стали друзьями… с той минуты, как она узнала, что я еду сюда и вы меня ждете. Видите ли, Василий Иваныч, моя миссия была для меня довольно тяжелая. Хе-хе!.. Вы понимаете… Есть такие встречи… Французы называют их… удар молнии… Особенно когда чувствуешь временную пустоту… после сердечных огорчений. Ведь только женщине и дано заставлять нас страдать. Я приехал в очень-очень подавленном настроении, близком к меланхолии…
— И госпожа Рудич некоторым образом спасла?
— Не говорите так! Вы — неблагодарный!
Неблагодарный! В ней до сих пор живет такое влечение к вам… Другой бы на моем месте должен был радоваться тому, что он находит в вас к Серафиме Ефимовне; но мне за нее обидно. Она не посвятила меня в самые интимные перипетии своего романа с вами. С какой смелостью и с каким благородством она винила себя! И конечно, для того, чтобы поднять на пьедестал вас, жестокий человек!.. стр.403
— В чем же она винила себя?
Вопрос соскочил с языка Теркина против воли: он втягивался в разговор о Серафиме.
— Ах, Боже мой! Чуть не в уголовном преступлении. Она говорит, что вы, если б хотели, могли выдать ее… Она этого никогда не боялась. Пред благородством вашей натуры она преклоняется. Ей нужно ваше… прощение. И кажется, не в том, в чем женщины всего чаще способны провиниться. Не правда ли? Не в измене или охлаждении?.. Отчего же вам хоть на это не ответить прямо? Ни измены, ни охлаждения вы не знали?
"Это правда, — подсказал себе Теркин. — Когда же она изменяла?"
— Или, быть может, излишняя скромность мешает вам быть откровенным? Я не берусь проникнуть в вашу душу, Василий Иваныч; но если в вас нет затаенной страсти, то вряд ли есть и равнодушие… Буду чудовищно откровенен. Равнодушию я бы обрадовался, как манне небесной.
— Хитрить мне с вами не из чего, Павел Иларионыч, — заговорил Теркин уже гораздо искреннее, но все-таки несколько суровым тоном, — я бы желал одного, чтобы эта особа успокоилась сама. Никакой злобы я к ней не имею… Все прошедшее давно забыл… и простил, коли она заботится о прощении. Все люди, все человеки. И я тоже не святой…
— Но если б Серафима Ефимовна пожелала лично выразить вам…
— Это совершенно лишнее, — отозвался Теркин, нахмуря брови.
— Вы боитесь за себя?
Низовьев спросил это, глядя на него боком и с двойственной улыбкой.
— За себя? Не думаю, чтобы это было для меня… слишком опасно… Знаете, Павел Иларионыч, на старых дрождях трудно замесить новое тесто.
— Какое неизящное сравнение.
— Не обессудьте. Мы — простецы. Зачем же Серафиме
Ефимовне, — он в первый раз назвал ее так, самой ставить себя в неприятное положение, да и меня без надобности пытать?
— И вы позволяете мне ей сообщить ваш ответ?
