Кученей медленно улыбнулась: ей очень понравилось то, что она видела. Век бы стояла да глядела на этого красавца! И стоило немалых усилий скрыть улыбку и отойти от глазка с недовольным и хмурым выражением лица.
Поджав губы и не удостоив взглядом молоденькую девушку, которая, тиская в руках вышитый платочек, с трепетом взирала на царицу, она подошла к окну и опустилась в свое любимое кресло с удобными подлокотниками. Подперлась ладонью и придала своему лицу выражение самой глубокой задумчивости. А перед глазами так и сияли ясные голубые глаза молодца, рдели его вишневые губы, манил к себе стройный стан… Кученей стало жарко, и она зло оттянула от горла тугое ожерелье.
На ней было тяжелое парадное царицыно одеяние и убор – по счастью, еще не самое торжественное платье, а чуть попроще, для так называемых малых выходов, – но все равно: Темрюковне чудилось, будто шея ее сдавлена рогатками, руки-ноги в оковах, а тело увешано многочисленными веригами, какие, по слухам, носит в последнее время государь вперемежку с баснословными драгоценными крестами. Рассказывали, что в своей Александровой слободе он порою вообще не снимает монашеского платья, а опричников величает братией. Вяземский у него келарь, а рыжий, словно бы вечно окровавленный Малюта – пономарь…
Да, все это долетало до Кученей лишь в виде слухов и сплетен. Сама она давненько не видела супруга. Попыталась вспомнить их последнюю встречу, но так и не смогла. Он почти не выбирался из слободы, выстроил там настоящий городок, вполне приспособленный для жизни: оттуда и управлял государством, и даже бывая наездами в Москве, не встречался с женой, не говоря уж о том, чтобы навещать ее опочивальню.
Да она не больно-то горевала, хотя как бы считалась сурово наказанной. Ох, крепко тогда досталось им с братом! Салтанкул не раз говорил, что сам не верит, как остался жив после разгула государева гнева. Уж думал, будет убит за потачку царице… но ничего, обошлось, Темрюкович сохранил и милости, и почести – прежде всего за то, что был жесток и беспощаден, а царю нравились люди, жестокие и беспощадные к боярству.
Кученей боялась, что брат от пережитого страха закается бывать у нее. Но нет: гроза, пролетевшая над головой, однако не опалившая, даже приободрила Темрюковича. Азиат до мозга костей, он мог уважать и почитать лишь жестокость. Малейшее проявление милосердия и снисходительности, пусть даже к нему самому, порождало в его душе отнюдь не благодарность, а нечто вроде снисходительного презрения. По мнению Салтанкула, царь должен был удавить Кученей ее же косами, а брата-пособника прибить посохом или пронзить ему сердце, как пронзил тем же посохом ногу Ваське Шибанову. Салтанкул уверовал в собственную безнаказанность, уверовал, что своим царь спустит все, – и отныне, потворствуя опасным прихотям сестры, испытывал особенное наслаждение. Он как бы обрел власть над человеком, который держал в своих руках жизни и смерти других! Прежде Салтанкулу ничего подобного ощущать не приходилось.
А что до Кученей… Ей шел двадцать пятый год, и она с ужасом обнаружила, что жизнь кончается: стала старухой, так и не узнав счастья. Сначала, после ее выходки во время боярской казни, было особенно тяжело. С царицы не спускали глаз, стерегли каждое ее движение. Она затаилась, ждала. Знала: русские ленивы и доверчивы, их легко обмануть показным смирением. Главное – суметь вызвать жалость к себе, и от тебя очень скоро отстанут все придирчивые придиры. Так и получилось. Теперь караулы от ее дверей давно были убраны, царь своим небрежением к жене отбил охоту стеречь ее даже у самых ретивых. Но если супруг думал, что черкешенка из рода князя Инала будет покорно смиряться с судьбой, он ошибался!..
В последнее время самым любимым развлечением царицы стало смотреть женихов. От веку дворцовые девушки должны были приводить присватавшихся к ним на царицыно погляденье. В назначенный день и час будущий жених являлся в укромный покойчик и там высиживал на лавке или метался из угла в угол, зная, что в это время его придирчиво озирает из соседней горенки сквозь потайное отверстие в стенке сама государыня. Явиться собственнолично она могла только перед очень знатным человеком либо близким к царю, ну а женихов всяких там сенных, да горничных девок, да постельниц с вышивальницами смотрела потаенно.
Больше всего Марья Темрюковна радовалась, когда девушки-сироты просили ее саму найти им женихов. С полным на то правом она могла тогда отправиться в Грановитую палату, куда в обычное время вход был заказан, и глазеть в окошечко на холостых красавцев, собранных нарочно для смотрин у крыльца. Как правило, они заранее знали, какой именно невесте ищут жениха, и либо выставлялись как могли, если кус был лакомый, либо нарочно скромничали, держали глаза потупленными да стояли столбами в надежде, что не поглянутся ни царице, ни невесте. Впрочем, иные молодые глупцы не могли отказать себе в удовольствии похвалиться нарядом и повадкою просто так, не для дела, а лишь бы обратить на себя благосклонный взор этой таинственной особы – царицы, о красоте которой ходили легенды, но зреть которую дано было не каждому.
Но с просьбами выбрать жениха к Марье Темрюковне обращались очень редко, лишь когда невеста была совсем бедна и надеялась получить приданое от государыни. Ведь чаще всего бывало, что женихов она приискивала из числа самых невзрачных уродов, на которых девушка сама и не глянет никогда. А тут, хочешь не хочешь, – придется идти под венец. Не спорить же с царицею! Поговаривали, что самое малое две девицы лишили себя жизни после навязанного им выбора, предпочли пламя адское жизни с малоумными да гугнявыми, которые пользовались особенным расположением Марьи Темрюковны.
Да и смотрины уже выбранных женихов порою превращались в настоящую пытку. Никогда нельзя было заранее угадать, даст государыня согласие на брак или нет. Царица, которая девок своих бивала нещадно, драла, как сидоровых коз, порою вдруг преисполнялась такой заботы о них, что самый писаный красавец казался недостойным взять в жены ее служанку. И чем пригляднее был жених, тем вернее следовало ожидать царицына отказа…
Именно поэтому Дуня Чайкина, омовальщица[59] из царицына чина, не находила себе места. Нынче ей велено было привести на смотрины Данилу, сына дворцового истопника Ивана Разбойникова. Данила посватался к ней неделю назад и сразу получил горячее согласие. Он выдался и статью, и повадкою, вдобавок отличался на редкость пригожим ликом. Дуня даже поверить не могла, что ее, бедную бесприданницу, где-то высмотрел и полюбил этот красавец. К тому же, отец его, человек работящий и прилежный, пользовался расположением самого государя, ибо никто так, как Иван Разбойников, не умел протопить цареву опочивальню, чтоб и в меру жарко было, и не душно, и ровное тепло держалось всю ночь.
