Он погладил ее волосы, так как она уронила голову на стол.
— Ну, перестань. Хватит. Я же обещал тебе, что вернусь.
— О господи! — всхлипывала Лизель.
— Господь не имеет к этой истории никакого отношения или, во всяком случае, не больше, чем ко всему вообще. А уж с гестапо он вряд ли знается. Все оказалось так, как я и предполагал. Грандиозная петрушка. Часами они меня нудили. Но одного я даже представить себе не мог: что они специально посадят кого-то записывать все, что я им плел. Под конец меня даже подписаться заставили, мол, все это действительно я наплел: когда я был знаком с Георгом, где, сколько времени, как звали его друзей, как моих. Они спросили меня, кто был у меня позавчера в гостях. И они грозили мне всем, чем, кажется, можно грозить. Разве что адским огнем не пугали. А вообще они, видимо, хотели произвести на меня впечатление, будто они-то и есть Страшный суд. Но только ничего они не знают — знают то, что им говорят, не больше.
Позднее, когда Лизель успокоилась, оделась по-праздничному, переодела ребят и умыла лицо, Пауль снова начал:
— Одно меня удивляет, зачем это люди им столько рассказывают. А отчего? Оттого, что они убеждены, будто тем известно все. А я сказал себе: никто не может доказать, что Георг действительно был у меня. Даже если кто-нибудь и видел его, я всегда могу это отрицать. Никто не может доказать, что это был именно он, кроме самого Георга. Конечно, если они его сцапали, ну, тогда ведь все равно все погибло. Но если бы они его поймали, они бы не задавали мне такую кучу вопросов.
Двадцать минут спустя Редеры вышли из дому. Они сделали крюк, чтобы завести детей к родным на вторую половину дня. Младшего оставили у дворничихи, как уговорились уже несколько дней назад. Пауль сильно подозревал, что эта женщина донесла на него, но она была услужлива и любила детей.
Вдруг Пауль попросил Лизель подождать с детьми. У него есть дело. Он наконец решился и вошел в какие-то ворота. Окошко гаража светилось, как обычно, хотя двор был залит ярким дневным светом. Он торопливо подбежал к окошечку, не желая задерживать своих и чтобы скорее покончить с неприятным разговором.
— Тетя Катарина! — крикнул он.
Когда в окошке появилась голова фрау Грабер, он выпалил сразу и не останавливаясь:
— Мой шурин просил извинить его. Офенбахская полиция опять прислала ему вызов. Пришлось отправиться домой, и неизвестно, удастся ли ему вернуться. Тетя Катарина, я тут ни при чем.
Помолчав с минуту, фрау Грабер вдруг зарычала:
— По мне, может хоть совсем не являться! Я все равно собиралась его вышвырнуть! Не смей больше никогда приводить ко мне такую шваль!
— Ладно, ладно, — сказал Пауль, — ты же ничего на этом не потеряла. Он тебе даром чистил машины. Хайль Гитлер!
Фрау Грабер села за конторку. Красная цифра на календаре напомнила ей, что сегодня воскресенье. По воскресеньям ее машины обычно оставались на месте своего прибытия. Близких у нее не было, а если бы и были, она бы не пошла к ним. Ее досада на то, что шурин Пауля не будет работать у нее, была явно ни с чем не сообразна. Вызов, наверно, просто предлог: не понравилось ему здесь, вот и все. Но тогда не следовало ему вчера вечером пить с ней. Не должен он был этого делать, твердила она в бешенстве, это низость, что он пил со мной.
Она окинула взором бесконечную пустоту воскресенья — море пустоты, в котором плыли несколько предметов — малахитовая горка, лампа, приходо-расходная книга, календарь.
Фрау Грабер бросилась к окну и крикнула во двор:
— Пауль! — Но Пауль уже был далеко, он спешил с Лизель на Нидеррадский стадион.
И виновато и радостно прислушивался Герман, как жена поет, наряжаясь, — в это воскресенье они были приглашены к Марнетам. Еще влажные, гладко причесанные волосы, невинные глаза, цепочка с медальоном и отглаженное, туго накрахмаленное платье придавали ей вид рослой девочки, идущей к первому причастию. Хотя к Марнетам надо было подниматься всего каких-нибудь десять минут, она надела шляпку: пусть Марнеты завидуют. Что Эльза, глупая, маленькая Эльза, подцепила себе в мужья пожилого железнодорожного рабочего с хорошим окладом, этого кузина Августа Марнет до сих пор не могла переварить.
Герман с ласковой усмешкой следил за лицом Эльзы, когда они приближались к усадьбе Марнетов. Он уже знал наизусть весь круг ее переживаний, так же как знаешь все переживания маленькой птички. Как гордилась она этим браком, который считала нерушимым! «Отчего ты смотришь на меня так чудно?» Хорошо это или плохо, что она начала спрашивать?
Поднимаясь на шмидтгеймский холм, вы невольно дивитесь, что это за яркий голубой огонек горит в саду у Марнетов, и, только подойдя поближе, догадываетесь, что это большой стеклянный шар на клумбе с астрами.
В кухне у Марнетов было душно и жарко, вокруг стола сидело все семейство и гости. Раз в год, после сбора яблок, Марнеты пекли яблочные пироги на противнях величиной с целый стол. Губы у всех лоснились от яблочного сока и сахара — губы взрослых мужчин не меньше, чем губы детей, и даже тонкие сухие губы Августы казались маслеными. Огромный кофейник, молочник и узорчатые чашки тоже казались семейством. Целый род собрался за этим столом: фрау Марнет и ее невзрачный мужичишка; внуки — маленькие Эрнст и Густав; дочь Августа; зять и старший сын — оба в форме штурмовиков; сын, только что призванный, весь новенький и блестящий; второй сын Мессера, рекрут; младший сын Мессера в форме эсэсовца, — но пирог есть пирог; Евгения, такая красивая и гордая; Софи Мангольд, почему-то томная; Эрнст-пастух, без шарфа, но в галстуке — сегодня его мать за него пасет овец; Франц, который вскочил, увидев входящих Германа и Эльзу. На верхнем конце стола, на почетном месте, сидела сестра Анастасия из Кенигштейнского монастыря урсулинок, и крылья ее белого головного убора развевались.
Эльза гордо уселась среди женщин своей семьи. Ее детская ручка с золотым обручальным кольцом нетерпеливо потянулась к пирогу. Герман сел подле Франца.
— На той неделе ко мне приходила прощаться Дора Каценштейн, — рассказывала сестра Анастасия. — Раньше я покупала материал для моих сирот у нее в магазине. Только никому не говорите, сказала Дора, но мы скоро все уедем. И она расплакалась. А вчера ставни у Кацешнтейнов были весь день закрыты и ключ лежал под дверью. И когда открыли дверь, в магазинчике хоть шаром покати, все распродали. Только сантиметр валяется на конторке.
— Это они ждали, когда продадут последний отрез ситца, — сказала Августа.
Ее мать сказала:
— И мы, кабы пришлось уезжать, сначала последнюю картофелину выкопали бы.
— Ты же не можешь равнять нашу картошку с каценштейновским ситцем?
— Сравнивать все можно!
Сын Мессера, эсэсовец, сказал:
— Что ж, одной Сарой меньше будет! — и плюнул на пол.
Фрау Марнет предпочла бы, чтобы не плевали на ее чистый кухонный пол. Вообще у себя в кухне Марнеты не терпели беспорядка, и даже если бы четыре всадника из апокалипсиса заглянули сюда как-нибудь в воскресенье, им пришлось бы привязать коней к забору и войти прилично, как подобает благоразумным гостям.
— Скоро же тебе отпуск дали, Фрицхен, — сказал Герман Марнету, двоюродному брату своей жены.
— А вы разве не читали в газете? Каждой матери должна быть дарована радость видеть в воскресенье своего рекрута во всем новеньком.
Евгения сказала:
— Сын — все равно радость для матери, что в новом, что в старом. — Всем стало неловко, но она спокойно продолжала: — Конечно, новая куртка лучше грязной, да еще если грязь крепко пристала…
Все обрадовались, когда сестра Анастасия, прервав неловкое молчание, вернулась к прежней теме:
— Дора была вполне порядочная женщина.
— Она всегда фальшивила на уроках пения, — сказала Августа, — когда мы еще вместе в школе учились.
— Вполне порядочная, — подхватила фрау Марнет. — Сколько тюков она перетаскала на собственной спине!
Дора Каценштейн сидит уже на эмигрантском судне, когда семья Марнетов поднимает в ее честь трепетное знамя доброй славы.
— А вы двое скоро поженитесь? — спрашивает сестра Анастасия.
— Мы? — отзываются Софи и Эрнст. Они решительно отодвинулись друг от друга. Но монахине с ее почетного места, оказывается, видно не только то, что происходит за столом, но и под столом.
— Когда же ты призываешься, Эрнст? — спрашивает фрау Марнет. — Тебе это было бы очень полезно, там за тебя возьмутся.
— Он уже несколько месяцев не был на военном обучении, — сказал штурмовик Марнет.
— Я освобожден от всякого обучения, — заявляет Эрнст, — я в противовоздушной обороне.
Все смеются, кроме эсэсовца Мессера, он смотрит на Эрнста с негодованием.
— Ты, верно, испытываешь на овцах свои противогазы?
