— Ну, пора. — Молодая женщина помогла Георгу одеться, передавая ему отдельно каждую часть одежды, как это делают солдатские жены, когда отпуск кончен.
С ней я все мог бы делить, думал Георг. Всю мою жизнь. Но у меня уже нет той жизни, которую я мог бы делить.
— Выпей горячего перед уходом.
В свете раннего утра он едва различал ту, с которой ему приходилось расставаться. Она ежилась от холода. В окно стучал дождь. За ночь погода переменилась. Из гардероба донесся слабый запах камфоры, когда она вытащила какую-то некрасивую кофту из темной шерсти. Сколько бы я накупил тебе красивых кофт — красных, синих, белых!
Стоя, она смотрела, как он торопливо глотает кофе. Она была совершенно спокойна. Проводила его вниз, отперла входную дверь и снова поднялась наверх. В кухне и на лестнице она спрашивала себя, не сказать ли ему, что она догадывается о его тайне. Но зачем? Это только встревожит его.
Когда она ополоснула его чашку, дверь в кухню открылась и на пороге показалась закутанная в одеяло старуха с седой косицей. Старуха тут же начала бранить девушку:
— Вот дура! Ведь ты никогда больше не увидишь его, уж поверь! Подобрала молодца, нечего сказать! Ты что же это, Мария, совсем рехнулась? Ведь ты даже не знала его, когда уходила вчера из дому, или знала? Что? Язык проглотила?
Молодая женщина медленно отвернулась от раковины. Ее сияющие глаза остановились на старухе, которая вдруг присмирела. Погруженная в свои мысли, Мария отвела взгляд, улыбаясь гордой, спокойной улыбкой. Это была ее минута! Но единственной свидетельницей оказалась тетка, которая, дрожа от холода и злости, спешила укрыться в свою теплую постель.
Что бы я делал без пальто Беллони, думал Георг, торопливо шагавший вдоль рельсов, опустив голову. Сильный дождь хлестал его по лицу. Дома наконец отступили. Город по ту сторону реки был затянут косыми полосами дождя. На фоне беспредельного серого неба этот город казался совершенно нереальным. Один из тех городов, которые предстают нам во сне на срок одного сновидения и исчезают даже раньше. И все-таки город выстоял под напором двух тысячелетий.
Георг дошел до кастельского моста. Часовой окликнул его. Георг предъявил свой паспорт. Когда он уже был на мосту, он понял, что его сердце так и не забилось чаще. Он мог бы спокойно пройти еще десяток мостов с часовыми. Значит, привыкаешь даже к этому. Он чувствовал, что теперь его сердце неуязвимо для страха и опасности — может быть, и для счастья. Он замедлил шаг, чтобы не прийти и за минуту до срока. Опустив взор, Георг увидел внизу буксир «Вильгельмина». Его зеленая ватерлиния отражалась в воде. «Вильгельмина» стояла очень близко от моста, но, к несчастью, не прямо у набережной, а у другого судна. Георга меньше заботил часовой на мосту, чем то, как он пройдет через это чужое судно. Но он тревожился напрасно. Ему оставалось еще шагов двадцать до пристани, когда на борту «Вильгельмины» появился человек с круглой головой, почти без шеи, видимо поджидавший его, и хотя широкие ноздри на пухлом лице и глубоко сидящие глаза отнюдь не располагали в его пользу, это было именно такое лицо, какое должно быть у человека решительного, готового на любой риск.
Итак, в понедельник вечером семь платанов в Вестгофене были срублены. Все произошло очень быстро. Новый начальник приступил к исполнению своих обязанностей еще до того, как перемена стала известной; вероятно, он был именно тем, кто мог навести порядок в лагере, где происходят подобные вещи. Он не рычал, а говорил обыкновенным голосом, но он недвусмысленно дал нам понять, что при малейшем поводе нас всех просто перестреляют. Кресты он приказал сейчас же снести, это был не его стиль. Ходили слухи, что Фаренберг в тот же понедельник уехал в Майнц. Говорят, он снял номер в «Фюрстенбергергофе» и всадил себе пулю в лоб. Но это только слух. Да это и мало на него похоже. Может быть, в гостинице «Фюрстенбергергоф» кто-нибудь и всадил себе пулю в лоб — из-за долгов или несчастной любви. А Фаренберг, может быть, вынырнул уже в другом месте и теперь достиг еще большей власти.
Всего этого мы тогда еще не знали. А потом произошло столько событий, что трудно было узнать что-либо наверняка. Правда, мы считали, что невозможно пережить больше того, что было пережито. Но выйдя, мы поняли, как много нам еще предстоит испытать.
В тот вечер, когда в бараке впервые запылала печь и мы следили за пламенем, пожиравшим дрова — как мы думали, те самые платаны, — мы чувствовали себя ближе к жизни, чем когда-либо потом, гораздо ближе, чем все, кто почитают себя живыми.
Часовой-штурмовик перестал гадать, долго ли будет идти дождь. Он вдруг обернулся, чтобы застать нас врасплох, сразу же зарычал и назначил кое-кому наказание. Десять минут спустя мы уже лежали на койках. Последняя искорка в печке погасла. Так вот они, эти ночи, которые нас теперь ожидают. Сырой осенний холод проникал сквозь одеяла, рубашки, сквозь кожу. Все мы знали, как беспощадно и страшно внешние силы могут терзать человека до самых глубин его существа, но мы знали и то, что в самой глубине человеческой души есть что-то неприкосновенное и неприступное навеки.
РАССКАЗЫ
Шоферские права
Перевод П. Чеботарева
В толпе штатских, вызвавших подозрение японцев, согнанных и запертых ими в одном из домов Шанхая, неподвижно стоял маленький человек, одетый лучше, чем большинство окружающих. Его лицо почти ничем не отличалось от других лиц в подвале: предстоящая им участь сделала их всех похожими.
Вошел офицер с солдатами. Глаза всех заключенных уставились на него, его же взгляд быстро скользнул по толпе и задержался на маленьком человеке. Офицер отдал приказ, человека вытолкнули вперед, несколько рук стали обыскивать его. Ни грубые прикосновения, ни вопросы, которые ему задавали, не вывели человека из состояния спокойствия. Тут произошла некоторая заминка; в кармане его пиджака нашли документы. Однако в них значилось только то, что он уже и сам сказал: он — By Пай-ли, шофер купца Цанг Лo-фая.
Потом By Пай-ли повели во двор и через квартал, в другой двор побольше, к гаражам. Там он какое-то время должен был ждать, сжатый прикладами винтовок.
Двое в штатском приказали ему вывести из гаража автомобиль. Один занял место рядом с шофером, другой — за спиной By Пай-ли. Своими пистолетами они, в подкрепление приказов, тыкали в висок и в затылок By Пай-ли. Они проехали несколько улиц, остановились у одного из зданий японской комендатуры. К ним подсели два генштабиста со своими донесениями. Развернули крупномасштабную карту, обозначили маршрут. Мысли шофера By Пай-ли отвлеклись от смерти, которая только что казалась ему неминуемой, сейчас он думал о конечном пункте, помеченном красным, за дорогой, ведущей к верфи. Приказ был: «Жми, сколько выдержит эта колымага». Он гудел, это было сумасшедшее гудение японского военного автомобиля, не один день и не одну неделю оно доводило его до безумия. Они промчались сквозь Чапай, сквозь разрушенные, разодранные снарядами улицы, кишащие растерянными людьми. Они ехали вдоль канала, он чувствовал прикосновения пистолетных дул, твердых, уже успевших нагреться; они диктовали ему каждое его движение. Но его мыслями они управлять не могли. Он исполнитель, ему и решать.
Делая поворот на предмостном укреплении, шофер By Пай-ли понял, что теперь от него требуется. Он повернул руль и направил автомобиль вместе с двумя генштабистами и их донесениями, и теми двумя в штатском, и с самим собой по отважной, оставившей огненный след в народной памяти кривой в реку.
Установка пулемета в квартире фрау Кампчик
Перевод В. Станевич
Когда одна из батарей правительственных войск двинулась на Зандлейтен, в квартиру, занимаемую семьей Кампчик{7}, вошли три шуцбундовца, оттолкнули ошеломленную фрау Кампчик и, не обращая внимания на ее гневные вопросы, решительными шагами прошли кухню, жилую комнату и спальню. Они распахнули все окна, в каждое высунулись и, дойдя таким образом до кухонного, сказали: «Здесь». Затем вернулись на лестницу, по которой их товарищи тем временем тащили пулемет.
Когда после объявления всеобщей забастовки закрыли мастерскую, в которой Кампчик — редкое счастье — беспрерывно работал с самой войны в качестве автослесаря, он отправился не домой, а к своим родителям. Он давно еще наказал жене в подобном случае немедленно брать ребенка и тоже идти туда. До родителей мужа она могла добраться пешком с детской коляской в какие-нибудь полчаса. Но фрау Кампчик — потому ли, что терпеть не могла свекра и свекровь, потому ли, что уж очень любила свою квартиру, — пропустила время, когда еще можно было выбраться с ребенком из дому. И теперь этот здоровый полуторагодовалый, слишком толстый младенец сидел на своем высоком лакированном креслице, держа в одной руке раскрошенную булку, в другой — резиновую собачку.
