Не ведаю, что наговорил капрал молодому вождю, но он теперь назывался «губернатором», что тут расшифровывали как правитель части земель, входящих под руку богоизбранного императора. Соратники вождя, получившие от него земли, обозвали себя, на волне переименований, «мэрами». Смех и грех. Солидный мэр в юбочке и накидке, с обязательным стальным копьем, украшенным связками птичьих перьев и корешков.
С другой стороны, если не изменяет память, в моей истории Гаваи цивилизовались настолько стремительно, что известный японский адмирал Того начинал свою карьеру адъютантом гавайского принца. Тогда такое начало карьеры считалось блестящим, так как Гаваи имели вполне современную армию, вооруженную лучшими ружьями и пушками.
Теперь эту армию, а заодно и флот, предстояло создавать. И начало уже было положено нашим комендантом. Город вокруг форта можно было смело считать военным, несмотря на обилие женщин, детей и стариков.
Чувствую, предстоят нам тяжелые переговоры с «губернатором», по поводу огнестрельного оружия. Он хоть и обозвался непонятным ему словом, но по замашкам как был самостоятельным вождем племени, так им и остался.
Забегая вперед, могу сказать, что самостоятельность вождя переоценил. Молод он еще, и держался за капрала, как дитя за мамкину юбку. Правда, внешне это никак не отражалось, но переговоры прошли довольно легко. Огнестрела аборигены не получили, зато лезвий для копий оставили им с избытком, меняя их даже по более льготному курсу, в сравнении с прошлым годом.
Неожиданным на вечерних переговорах стало другое предложение. «Губернатор» предлагал взять на копье соседний остров. Глядя на выверенность планов — кампанию задумали уже давно, и ждали только нас. Судя по продуманности, к планам приложил руку наш капрал, иначе ничем не объяснить, что соседние острова не планировали захватить все сразу, а растягивали процесс аж на четыре года. В первый год отвоевывали несколько относительно мелких островов на юге, затем их «переваривали», и только на следующий год штурмовали остров на севере. Дальнейшие планы были уже туманны, в них просто шла речь о двух годах войны на южных островах. Но это понятно — так далеко в войне загадывать опасно. Ставить стратегическую цель — да, а вот расписывать ее тактически, слишком самонадеянно.
Планы войны подкрепляли собираемые около форта лодки и припасы. Восемь десятков больших лодок по пятнадцать — двадцать гребцов были готовы к выходу немедленно. Еще сотня лодок с припасами и подкреплениями будут готовы к выходу в течение месяца. Полторы тысячи бойцов первой очереди десанта ныне выплясывали боевые танцы вокруг форта, приучаясь к общественному туалету, ибо при такой скученности все кусты в округе уже были заминированы.
Для гарантии успеха, к этой армии предлагалось добавить сотню морпехов абордажного наряда канонерки, и ее артиллерию, в виде берегового прикрытия. Алексей явно колебался. Ему, как и всем нам, надоело пасторальное течение жизни и хотелось подвигов. Отговаривать не стал, хотя мог бы напомнить, что нас мало, и каждый убитый — потеря невосполнимая.
В результате, 2 июня 1711 года, канонерка подняла якоря из лазурных вод бухты, и возглавила лодочную эскадру аборигенов. Вслед за кораблем потянулись катамараны гавайцев, собранные из попарно соединенных больших лодок.
Над заливом тянулось бодрое завывание боевой песни, заменяющей тут синхронизирующий барабанный бой галер. Вместе с большими лодками на воду высыпало множество мелких суденышек, провожающих воинов до океана. Соответственно, в боевые завывания добавились выкрики провожающих, крики остающихся на берегу, звон стального оружия, которым стучали для солидности, хрюканье свинок, возбужденных всеобщим бедламом и на самом краю шумового поля, можно было разобрать молитвы нашего батюшки, возносимые на победу. Их, может, и вообще слышно бы не было, но батюшке помогала солидная толпа соблазненных им аборигенов, рьяно перешедших в новую веру, и живущих ныне при церкви.
Описываю картину проводов так подробно, так как видел все лично, оставшись на берегу. Оставаться в стороне от грядущих событий, безусловно, не собирался. Но после принятия решения об участии в войне, ко мне пришел Алексей. Долго мялся, мямлил, но сформулировал основную идею — хватит мне уже всю славу себе забирать. Мол, он уже большой, и ему потребны деяния, про которые никто не сможет сказать, что они по указке выполнены. Растет царевич. Двадцать второй год пошел. Глядишь, скоро и жениться надумает — не все же ему аборигенок по шатрам валять.
Согласился остаться на берегу — но с условием, что Алексей уйдет в Россию вместе с ледовыми кораблями, дабы проследить за становлением Банка Росс и выполнения наших заказов, которых у меня накопилось уже на два блокнота.
Торговались до середины ночи. Обучил, на свою голову! Надеюсь, царевич выучился не только риторике, но и про наши разборы сражений помнит. На всякий случай напомнил, про сильные и слабые стороны войск аборигенов, и про то, что партизанские войны в лесу регулярными армиями не выиграть.
По хмыканью Алексея становилось понятно, как его достали подобные поучения. Может и правильно, что царевич решился на самостоятельные действия. Не все же ему слушать «стариков», разменявших сорок лет.
Теперь сидел на берегу, устроившись в переплетении корней, нависающих над водой, покуривая трубку и глядя на шумный бардак проводов. За спиной, как обычно, маячили тени, настороженно ощупывающие взглядами берег.
— Как мыслите други, когда воротиться канонерка?
Судя по слабому звяканью, сзади пожали плечами. Однако Ефим добавил
— В две седмицы никак не вернется. Разве что через три.
Заинтересованно обернулся к морпеху. Порадовало созвучие мыслей.
— Отчего так?
Ефим оторвался от разглядывания выплясывающих с копьями на берегу воинов, и глянул вслед уходящей канонерке.
— Мыслю, больно легко первые баталии выйдут. Увлекут они государя нашего славным продолжением, которое в отведенные две седмицы никак не ляжет. Три, это ежели стрелять много будут, да припас огневой пожгут. А коли бережливо припас срасходуют, то и не ведаю. Может четыре, а может и поболе.
Хмыкнул, мысленно соглашаясь с раскладом.
— Ну, ты Ефим, прям полководец.
Легкое звяканье за спиной обозначило очередное пожатие плеч. Действительно, чего тут спорить с очевидным. Осталось надеяться, что Алексей ситуацию видит аналогично, и увлекаться будет умеренно.
Потянулись дни ожидания. Было время заняться делами форта, дабы найти ему место в экономике вице-империи. Очевидными ходами тут было кофе и сахарный тростник. Кофе, в мое время, уступало объемами производства только нефти, так что это направление можно считать перспективным. Сахар, по нынешним временам, кофе не уступал в цене, и обещал принести существенный доход.
Пробные посадки, мальтийскими семенами, сделали еще в прошлом году — но до результата еще было далеко. Из каждых десяти семян кофе проклюнулись ростками едва ли три. Может, почвы им тут не нравятся, может еще что — но плантация у нас выходила хиленькая, в полтора десятка деревьев, которым до зрелости предстояло расти еще года четыре. Хозяйственник форта попытался размножить ростки вегетативным способом, отстригая черенки с парой листочков и старательно проращивая их. Некоторые результаты такая методика дала, но о большой плантации по всему западному склону восточной горы, окаймляющей бухту, думать пока было рано. Да и почвы на западном склоне подкачали — надо искать другие места под большие посадки.
Лично для меня кофе, как напиток, был уже безразличен — интересовался им как способом заработка. Кружка кофе при дворе Петра стоила 10 копеек — почти как небольшая стайка жареных куриц. Килограмм зерен обходился казне примерно в восемь рублей, а для остальных бояр и все десять. Сто тонн зерен тянули на миллион рублей — чем не доход для колонии?
Кстати, только в этом времени выяснил, откуда пошло столь странное название напитка. Оказывается, во всем виновата область Эфиопии, под названием Кафа. В ней пастух обратил внимание, что стадо овец объедает листья с определенных кустов, и потом не спит по ночам. Логично рассудив, что и ему для ночных бдений по охране стада подобные листики не помешают, пастух сварил себе первый кофе — отвар листьев. До заваривания зерен дело дошло много позже, а до их обжарки — вообще только в тринадцатом веке. Зато уже в пятнадцатом веке, в Константинополе, открылась первая кофейня, и дело пошло семимильными шагами, невзирая на сопротивление священников, считающих кофе «черной кровью мусульман» и придающих его анафеме.
Доставлять потребителю можно только зеленые, аккуратно подсушенные, зерна, обжаривая и перемалывая их на месте. После обжарки, кофе сохраняет вкус буквально несколько дней, а если его еще и помолоть — то несколько часов. Этот нюанс слегка снижал стоимость «товара» для поставщика, но оставлял некоторое пространство для маневров со вкусом зерен. Например, можно возить зерна в бочках из-под вина, меда, или прочих пахучих веществ, добиваясь оригинальных привкусов к напитку.
