— Как все в природе продумано, — бывало, скажет Лешка прочувственным тоном, — желтеют листья на деревьях, опадают, а прелые листья — хороший перегной, дает другую жизнь… Несомненно, и мы после смерти перейдем во что-то другое, как ты считаешь?
— Мы уже перешли. В наших детей, внуков, — откликнусь я.
И мы продолжаем говорить о том, что каждый должен иметь свою грядку, чтобы не отрываться от земли.
Иногда толковали о прежних временах.
— Несомненно, раньше люди были куда приличнее, — говорил Лешка. — Посмотри на этих, — он кивал на молодых соседей. — Все ловкие, изворотливые, своего не упустят. Ишь, как обосновались! Обстоятельно. И все никак не угомонятся… Тягостное зрелище, отталкивающее. И живут они беспокойно, безрадостно… А раньше люди были щедрыми, простодушными. Такими их сделала война; невзгоды и лишения спаяли людей…
Что верно, то верно. Мы были другими. Совершенно другими. Нашему поколению были присущи определенные принципы, которые сейчас у многих начисто отсутствуют. Трудно объяснить, но мы были какие-то чистые и бесхитростные, даже немного наивные, что ли. И чувства свои мы проявляли искренне, без всяких уловок. Любили так любили, с полной отдачей. А сейчас пойди найди такую любовь! Все любят только себя… Не прерывайте меня! Конечно, не все. Это я хватанул лишнего. Ясное дело, и среди теперешней молодежи есть отборные ребята, но, согласитесь, таких маловато. А в наше время такими были почти все, и это чистая правда. Во всяком случае, память не удержала ни одного ловкача или стяжателя. Да такого, скажу вам, сразу изничтожили бы. Тогдашних моих друзей я помню отчетливо. Они и сейчас стоят передо мной, хотя многих давно раскидало по всей стране. Такие дела.
Впопыхах я забыл сказать, что, кроме всего прочего, у нас с Лешкой общая привязанность к животным. Причем мы любим всех животных, без разбора. Даже разных слизняков и червей. Ну скажите, что они плохого нам делают? Копошатся себе. Не забывайте, если они есть, значит, они нужны, в природе ведь ничего нет лишнего. Если вы рассуждаете иначе, нам с вами не по пути. Вы просто еще не поднялись до любви и жалости ко всему живому. А если вникнуть, это главное в человеке. Любовь к женщине, к детям, к природе, к животным, к работе… А жалость… жалость, кстати, тоже появляется с возрастом. Вот так, друзья-приятели.
Однажды мне Лешка рассказал, как в детстве у них в поселке жил волк. Он возил в санях дрова и воду, катал ребят. Если кто-то из детей падал, он останавливался и ждал, когда ребенок поднимется и снова сядет в сани. А потом этого волка отдали в зоопарк, и лет через десять Лешка навестил его. Волк был уже старый, но узнал Лешку, начал лизать ему руку, скулить…
Вы давайте, давайте усмехайтесь, называйте нас душещипательными, на розовой водичке, и еще какими угодно. Наверно, так оно и есть, вы правы. Но объясните мне, почему это плохо? Мне кажется, разные крутые сверхмужики хороши для наивных девиц простушек, а в нашем возрасте просто смешно поигрывать мускулами и кичиться каменным сердцем; получается, что ты прожил зря. Если пятидесятилетний мужчина таков, если у него не появились душевность и жалость, он дерьмовый человек. Простите, если грубо сказал, но так я думаю. И Лешка думает точно так же.
…По воскресеньям на участках становилось людно, приезжали родственники огородников. Они, как правило, являлись собирать первый урожай.
Как вы догадываетесь, ни ко мне, ни к Лешке родственники не приезжали.
— Вот еще! — сказала Лешкина Надька. — Устроили коммуналку, какой-то совместный быт, друг другу глаза мозолить…
Ну а моя супружница высказалась в таком же духе еще раньше, вы же помните. Тем не менее, у нас всегда было полно народу. Заглядывали все, кому не лень: и гуляющие парочки, и отдыхающие на речке. Бывало, они идут мимо соседних участков, и только протянут меж реек руку, чтобы выдернуть морковь или сорвать клубнику, на них сыплется ругань. А у нас и забора-то не было — заходи и рви, что хочешь. Да мы и сами всех зазывали. Заметим невдалеке ребят, махнем им:
— А ну берите кружки, собирайте ягоды!
Ребята наберут клубники, помоют в роднике, усядутся на лавку, уплетают сочные ягоды, расхваливают наш участок. И что удивительно — мы особенно и не ухаживали за грядками, но урожай у нас был — как ни у кого на пустыре, хоть заешься! Поверите ли, мы возили клубнику домой кастрюлями! И домочадцев завалили, и на завод притаскивали — тем, у кого не было участков.
Люди тянулись к нам с Лешкой. И, скажу вам, не только из-за ягод. Я немного играю на гитаре, а Лешка — на аккордеоне, и, как вы догадались, у нас было весело. Не шумно — весело.
Когда спускались сумерки, мы с Лешкой имели обыкновение посидеть на склоне, погрузившись в вечернюю прохладу. В безветрие туда, на склон, еле доносился городской гул, зато отчетливо слышались трели птиц и журчанье родника… Мы вдыхали свежий воздух и ощущали себя причастными к природе. Покой и радость вселялись в нас. Мы забывали всякие душевные встряски и чувствовали себя счастливцами. «Любимая работа, крепкая семья и этот клочок земли — вот и все, что человеку надо для счастья», — думалось…
И снова мы вспоминали прошлое. Вначале послевоенные годы, разруху, потери, тяжелый быт, борьбу за выживание. Потом — как постепенно все налаживалось — затягивались раны, стихали боли, как появлялись радости — небольшие, но тем-то и ценные, они были, как цветы посреди пустыря, извините за красивые слова.
Мы вспоминали, как в послевоенные годы ходили в парки на открытые танцплощадки — ходили слушать духовые оркестры, как по радио выступал квартет аккордеониста Тихонова (один его «Ручеек» чего стоит!), как смотрели музыкальные фильмы и потом распевали песни из них… И вспоминали, как позднее покупали радиолу «Москвич», а более дорогие радиолы, вроде «Риги», были предметом нашей постоянной зависти…
Под конец мы с Лешкой брали инструменты и с большим чувством затягивали одну из песен времен нашей молодости, что-нибудь из репертуара Утесова, или Шульженко, или Виноградова. Мы пели увлеченно, негромко, но, скажу без бахвальства, — талантливо, поскольку оба обладали слухом и, главное, вкладывали в песню свою душу. А это немаловажно, сами знаете. Если певец поет без души, он попросту сотрясает воздух, от его исполнения ни жарко ни холодно, а если с душой, мурашки бегут по спине, верно? Так вот, мы с Лешкой вкладывали в песню всю душу, без остатка. Не все у нас получалось, как хотелось бы, но мы очень старались, поверьте.
А песни тех лет были по-настоящему прекрасные, не то что нынешние модные оглушающие завывания. Это вам может засвидетельствовать любой из нашего поколения. От тех, щемящих сердце, песен прямо слезы наворачивались на глаза. И мы оба, Лешка и я, испытывали сильную тоску по прошлому.
Кстати, молодежь любила наши старые песни. И это была не просто мода на ретро, как сейчас выражаются, а тяга к лиризму, к открытому общению, к тому, что теперешняя жизнь почти выбила своим бешеным ритмом.
Вот так участок внес изменение в привычный ход моей жизни.
Иногда мы с Лешкой оставались ночевать в нашей каморке и тогда рано утром купались в речушке. Красота была невероятная! Всходило солнце, трава сверкала росой, в сыром полумраке стояла душистая прелость. Окунувшись, мы подогревали на примусе чай, делали салат из овощей, снятых прямо с грядки, и после завтрака отправлялись на завод. Доходили до окружной дороги, пересекали окраину и дальше топали пару трамвайных остановок, и на всем пути говорили о будущем. Да, да, я не оговорился. По утрам мы твердо знали, что у нас еще есть время впереди, и тратить его попусту не собирались. Нам еще надо было кое-что сделать, чтобы оставить после себя не просто светлую память и добрые слова, но и что-то полезное, нужное людям, понимаете? Свое основное дело. Извините за высокие слова, но именно так мы и думали, поскольку были не только какими-нибудь вздыхателями по прошлому, но и трудягами. Вам это подтвердит любой на заводе. Ну и конечно, мы оставались мечтателями. Словно мальчишки, представляли, что сделаем в ближайшие годы, намечали даже путешествовать, ведь наше поколение было многим обделено, и хотелось кое-что наверстать — думаю, это понятно.
Что я еще хочу сказать, так это о наших соседях по участку. С одной стороны к нам примыкал огород пенсионера Николаича, угрюмого старикана, для которого деньги были единственной целью в жизни, который вечно ходил понурый, насупившись и занудно втолковывал жене (тоже пенсионерке) о том, что выгодно продавать на рынке, а что невыгодно.
— Выгоднее есть самим, — усмехалась его жена (она относилась к мужу, как к больному — сдувала с него пылинки, но, случалось, и подтрунивала над ним).
Со мной и Лешкой Николаич почти не общался. Из него прямо нужно было выдавливать слова. Если он что и говорил, то так осторожно, словно продавал мысли. Казалось, он нарочно окутывает свою жизнь непроглядным туманом — знаете, есть такие. Только когда у нас с Лешкой поспел богатый урожай, стал подъезжать к нам. Подойдет как бы стрельнуть покурить, а сам все допытывается о каких-то наших секретах. Ясное дело, мы ничего вразумительного не могли сообщить, но Николаич думал, что мы темним. Будь он поумней, он понял бы, что это простое везенье. Но он сам постоянно хитрил и думал, что все такие. В нем была какая-то дешевая хитрость. Он, например, жил безбедно, но все, даже лопату, одалживал у соседей, и вместо будки поставил на участке шалаш, чтобы выглядеть бедняком. На самом деле просто жадничал, и эти его хитрости были видны, они лежали на поверхности, то есть он был мелким хитрецом. Согласитесь, уловки настоящего хитреца не так-то легко распознать.
