Перед дверью он почувствовал слабость во всём теле, а левая рука будто налилась свинцом. Он завернул рукав. Красная полоса уже тянулась от запястья к предплечью. «Наверное, воспалилась», — подумал он и, тихо постучав в дверь, прошептал:
— Это я, Брам!
Ввалившись в комнату, он чуть не упал. В полутьме Брам увидел Урсулу.
Пот выступил у него на лбу.
— Сепп, ради бога…
— Уже всё прошло…
А перед глазами тёмные круги. Фуражка покрылась корочкой льда. Снег налип на подошвы. Пальто тянет, как камень.
— Извини, пожалуйста, Урсула, но… — Он снял портупею и кожаное пальто. Комната качалась и плыла перед глазами, и ему стоило усилий сдержать себя.
— Сними сапоги, — сказала Урсула, вешая пальто на вешалку. — Как ты сюда попал? Что-нибудь случилось?
— Я был в госпитале. Почти по службе. Так уж получилось.
— У доктора Квангеля?
— Я думал, ты обрадуешься…
Она подошла к нему и, закрыв глаза, поцеловала. Брам обнял её за плечи, привлёк к себе. Он почувствовал её глубокое дыхание и ощутил, как высоко вздымается её грудь. Потом глаза её открылись.
— Сколько времени ты пробудешь здесь?
— Совсем немного, — ответил он охрипшим голосом и подумал, что снежный буран намёл огромные сугробы между Эйфелем и Арденнами и может занести всю дорогу. «А тут этот проклятый приступ слабости!» У майора опять закружилась голова.
— Ложись в постель. Полежи несколько минут, а я поищу каких-нибудь капель.
Нежные руки Урсулы подложили ему под голову подушку.
«Как приятно немного расслабиться!»
Брам слышал биение своего пульса и чувствовал холодный край стакана возле губ.
Урсула склонилась над ним. Он увидел её правую бровь, немного круче левой, её большие глаза и красивые губы, в которых ощущалась какая-то наивность и беспомощность.
Время шло.
— Я не могу представить себе жизни без тебя, милая ты моя, — шептал он.
— Я тоже, — кивнула она в ответ.
Он целовал её щёки и виски, так как знал, что она этого хочет. Но при этом испытывал странное чувство, будто взял счастье напрокат. Его рука крепко сжимала её пальцы.
— Девять пальцев уже принадлежат тебе, — прошептала она чуть слышно, прижимаясь губами к его уху. — Разве этого мало? Полтора месяца мы знаем друг друга. И как мало встреч за это время дала нам война…
— А твоё прошлое прочно уцепилось за оставшийся палец.
— Я молюсь о том, чтобы решиться, — слетели с её губ слова. — Чудо…
— Знаешь что, Урсула, когда я отражаю атаку врага, я стреляю. И я не имею права в этот момент думать о чём-то другом, личном. А в другое время я думаю только о тебе. Я не могу ответить, ради чего жил, пока ты не вошла в мою жизнь. Каждый день без тебя для меня рас-трачен попусту. Но ведь сейчас война. Она разделяет мёртвых и живых. И разлучает живых. Не будь этой войны, нас, вероятно, разделила бы ханжеская мораль. Иногда на меня нападает страх, мне кажется, что наша проблема может остаться неразрешённой.
— Но я люблю тебя…
— Чудеса случаются только в сказках. Лишь когда ты решительно скажешь мне «да», мы сможем соединить наши судьбы.
— Я люблю тебя бесконечно…
«Её жаркий, удивительно красивый рот… Разве можно сейчас думать о чём-нибудь другом? Но война есть война. Сегодня ночью половина моего полка на переднем крае караулит, по сути дела, монокль и генеральские побрякушки Круземарка…
Урсула, любимая, жизнь бесконечно прекрасна. Но за окнами безжалостная снежная ночь. Остаются Сен-Вит и выдохшееся наступление в Арденнах. А здесь ты, моё чудо. С тобой всё так просто. Мы оба теперь — одно целое. И когда-нибудь мы будем вместе. Только об этом пока знаем лишь мы с тобой».
Холод проникал через оконные рамы и шторы затемнения. Браму показалось, что Урсулу знобит.
— Накинь пальто, а то совсем замёрзнешь.
Но она только теснее прижалась к нему.
«А если американцы сейчас нападут на мой полк? Солдаты ищут меня, спрашивают: «Брама всё ещё нет?» Генерал звонит по телефону и тоже спрашивает: «Что Брам? Всё ещё не вернулся?! Без разрешения покинул часть?! Несмотря на мой категорический приказ? И это уже второй случай!» Но Найдхард на месте. Значит, он отвечает за полк».
Майор, не зная, что ему уже присвоено звание подполковника, попытался хотя бы на час забыться, не думать о том, что совсем рядом идёт война. Ему хотелось продлить это блаженство.
Урсула тихо заплакала.
Майор бережно погладил её по мокрому от слёз лицу, поправил прядь волос, упавшую на лоб, и прошептал:
— Любимая… — Он несколько раз поцеловал её в глаза.
— Я хочу всегда быть с тобой, Сепп, потому что люблю тебя, люблю, — повторила Урсула сквозь слёзы. — Я знаю, что должна решиться. Но я боюсь, я слишком слаба для этого… Я не смогу…
Браму показалось, будто его сильно ударили, ударили так, что он не мог больше ни пошевелиться, ни соображать. Боль растеклась по всему телу. С последними словами Урсулы рухнули все его мечты и надежды. В горьком плаче Урсулы ему почудилось что-то чужое.
— Люди, не желающие изменять свою жизнь, ищут для оправдания всякие причины, — начал он чужим голосом. — Например, говорят о страхе перед обществом. Свою бездеятельность и нерешительность прикрывают словами о сохранении покоя и благополучия. Стараясь избежать сплетен родных и знакомых, не хотят пошевельнуть и пальцем, чтобы улучшить своё положение.
— Но, Сепп… — Урсула была поражена.
— Я тебя никогда не торопил.
— Знаю, Сепп. Наверное, я большая трусиха. И так боюсь…
Брам застегнул портупею.
— Мне нужно идти. — Он чувствовал себя глубоко оскорблённым.
Всемогущие властелины: генерал Круземарк и фюрер СС Дитрих, командующие Рундштедт и Модель — все они требовали и ждали от него стойкости и геройских подвигов. Они не разрешали ему даже на тысяча девятьсот восемьдесят седьмой день войны поддаваться никаким чувствам, кроме одного — гордого и высокого чувства, которым должен руководствоваться офицер вермахта, чувства слепого исполнения приказов командования.
«Всё-таки я должен её понять, — подумал Брам, — объяснить, что я ещё могу ждать, пока она не примет окончательного решения. Но когда это произойдёт?»
Дверь за майором с шумом захлопнулась. Тусклые лампочки мерцали, как траурные свечи.
Ночь была всё ещё серо-голубой. Джип сразу ожил, образовав вокруг себя облако густого дыма, водяного пара и снега. Когда Брам включил газ, он почувствовал резкую боль в левой руке.
Четыре часа утра. По обеим сторонам дороги белели большие, иногда в человеческий рост, сугробы. Вдоль дороги — чёрный, наезженный колёсами машин след, как напоминание о том, что далёк путь до любящего сердца.
«Урсула, прощай! Я люблю тебя больше всего на свете, хотя и не услышал желанного «да» от тебя».
Машина, дёргаясь и подпрыгивая, медленно продвигалась. Впереди показалась растянутая колонна машин, зажатая с обеих сторон сугробами. Восемь тяжело гружённых машин с боеприпасами. Брам сбросил газ и вылез из машины. Солдаты толкали застрявшие грузовики, не скупясь на ругань. Один грузовик стоял поперёк дороги, завязнув в снегу по самый мост. Брам, чтобы хоть немного подбодрить солдат, начал помогать им отбрасывать снег. От работы у него потемнело в глазах, дрожь прошла по всему телу. Сквозь завывание вьюги послышались глухие разрывы снарядов. Это ветер, резко изменив направление, донёс до них грозные раскаты канонады.
«Огонь на подавление, как перед любым наступлением, — подумал Брам. — Янки стараются пробить брешь в нашей обороне, чтобы прорваться к Рейну, а я торчу здесь, когда там, на передовой, решается судьба моего полка».
Замыкающая машина, выскочив из колеи, сильно накренилась. От долгого буксования снег под колёсами превратился в сплошную кашу. Шофёр с помощью солдат попытался вытолкнуть машину на дорогу, но тщетно. От резких рывков и толчков ящики в кузове дрогнули, начали скользить, сначала медленно, потом быстрее, быстрее. Борт не выдержал, и груз рухнул на землю. Отчаянные усилия двадцати человек оказались напрасными. А грузовик тем временем всё больше наклонялся набок. Едва шофёр успел выскочить из кабины, как машина опрокинулась. От удара кузов треснул и кабина помялась. Перевернувшись ещё раз, грузовик отлетел к обледеневшему стволу огромной ели.
«Ни один человек не думает о спасении снарядов. А я почему не приказал им этого?» — подумал Брам и сам не смог ответить на свой же вопрос.
Шатаясь, он медленно пошёл к своей машине. Ему казалось, что джип находится бесконечно далеко. Вскоре шум с дороги стал едва различимым, а затем и совсем стих.
«Да, борьба со снегом сожрала все мои силы, а левая рука так и горит. Хоть бы отдохнуть несколько минут, а потом и дальше можно ехать. При таком ледяном ветре не трудно и концы отдать… Чтобы я, Брам, замёрз? Чепуха! Только передохну минутку, но не здесь, а чуть подальше.
