Помогло это чем-то?
— Безусловно, — говорит Холли, хотя она и не уверена, помогло это или нет. — Когда вы в следующий раз вернулись на кегельбан после операции?
— Это я тоже помню. 17 ноября. Это был первый раунд турнира "Свыше 65 лет". Я всё еще не мог играть, но пришел поболеть за "Старичков".
— У вас прекрасная память.
Они сидят в гостиной квартиры Уэлча, расположенной на третьем этаже кондоминиума Санрайз-Бэй. Повсюду стоят корабли в бутылках; Уэлч сказал ей, что строить их — его хобби, но почетное место занимает фотография улыбающейся женщины лет сорока в рамке. Она одета в красивое шелковое платье, а на каштановых волосах — кружевная мантилья, как будто она только что вернулась из церкви.
Уэлч указывает на фотографию.
— Мне следует помнить. На следующий день у Мэри обнаружили рак легких. Умерла через год. И знаете что? Она никогда не курила.
Слыша о некурившем человеке, умершем от рака легких, Холли всегда меньше презирает себя за собственную привычку.
— Я очень сожалею о вашей потере.
Уэлч — маленький человек с большим животом и худыми ногами. Он вздыхает и говорит:
— Не так сильно, как я, мисс Гибни, и вы можете мне поверить. Она была любовью всей моей жизни. У нас были разногласия, как и во всех супружеских парах, но есть такое выражение: "Не давай гневу брать над тобой верх". И у нас это никогда не случалось.
— Алтея сказала, что вам всем нравился Кэри. "Золотым Старичкам", имею в виду.
— Кэри всем нравился. Он был Трибблом. Наверное, вы не понимаете, что я имею в виду, но...
— Понимаю. Я — фанатка "Звёздного пути".
— Ну да, ну да. Кэри, его нельзя было не любить. Своего рода космический кадет, но дружелюбный и всегда веселый. Я думаю, что трава помогала ему в этом. Он курил, но не сигареты. Он пыхтел травкой, как говорят ямайцы.
— Думаю, что некоторые другие члены вашей команды тоже пыхтели, — предполагает Холли.
Уэлч смеется.
— А мы и в самом деле курили. Помню вечера, когда мы выходили на задний двор и передавали друг другу по кругу пару косячков, кайфуя и смеясь. Как будто вернулись в школу. Кроме Родди, конечно. Старый Смолл-Болл не возражал против этого, он не был крестоносцем, иногда даже присоединялся, но он не курил траву. Не верил в это. Мы покуривали, потом возвращались внутрь, и знаете что?
— Нет, что?
— Мы играли лучше. Особенно Хьюи Клип. Когда он был под кайфом, то терял свой бруклинский хук и чаще всего попадал прямо в "карман"[127]. Буш! — Он разводит руки в стороны, имитируя удар. — Но только не Родди. Без волшебного дыма профессор набирал те же самые сто сорок очков, как и всегда. Разве это не смешно?
— Несомненно.
Холли покидает Санрайз-Бэй, узнав лишь одно: Аврам Уэлч тоже является Трибблом. Если он окажется Хищником с Ред-Бэнк, то всё, во что она когда-либо верила, как интеллектуально, так и интуитивно, рухнет.
Ее следующая остановка — Родни Харрис, вышедший на пенсию профессор, боулер "сто сорок очков", также известный как Смолл-Болл и Мистер Мясо.
2
Барбара читает стихотворение Рэндалла Джаррелла под названием "Смерть стрелка-радиста", восхищаясь пятью строчками чистого ужаса, когда звонит ее телефон. В данный момент до нее могут дозвониться только три абонента, и поскольку ее мать с отцом находятся внизу, она даже не смотрит на экран. Она просто говорит:
— Привет, Джей, что нового?
— Я остаюсь в Нью-Йорке на выходные. Но не в самом городе. Мой агент пригласила меня провести уик-энд в Монтоке. Разве это не круто?
— Ну, я не знаю. Есть мнение, что секс и бизнес лучше не смешивать.
Он смеется. Она никогда не слышала, чтобы Джером так легко и часто смеялся, как во время их последних разговоров, и рада его счастью.
— Ты можешь быть спокойна на этот счет, детка. Мара за пятьдесят, она замужем. С детьми и внуками. Большинство из которых будут там. Я тебе уже всё это говорил, но ты витала где-то в облаках. Ты хоть фамилию Мары помнишь?
Барбара признается, что не помнит, хотя уверена, что Джером ей говорил.
— Робертс. Что с тобой?
На мгновение она молчит, просто глядя на потолок, где по ночам светятся флуоресцентные звезды. Джером помог ей повесить их, когда ей было девять.
— Если я тебе расскажу, обещай не сердиться? Я еще не говорила маме и папе, но наверное, если я расскажу тебе, то лучше скажу и им.
— Лишь бы ты не залетела, сестричка. — Его голос говорит, что он шутит и в то же время нет.
Настала очередь Барбары смеяться.
— Я не беременна, но можно сказать, что я жду.
Она рассказывает ему обо всем, начиная со своей первой встречи с Эмили Харрис, потому что ей было страшно самой подойти к Оливии Кингсбери. Она рассказывает ему о своих встречах со старой поэтессой и о том, как Оливия без её ведома подала ее стихи в комитет по присуждению премии Пенли, и что она всё еще претендует на приз.
Она заканчивает и ждет зависти. Или вялых поздравлений. Но ни того, ни другого не происходит, и ей становится стыдно, что она считала себя обязанной сдерживаться. Но, возможно, это и к лучшему, потому что реакция Джерома — болтливая и возбужденная смесь вопросов и поздравлений — приводит ее в восторг.
— Так вот оно что! Вот где ты была! О, Боже мой, Ба! Как бы мне хотелось оказаться там, чтобы обнять тебя до полусмерти!
— О, так лучше не надо, — говорит она и вытирает глаза. Облегчение настолько велико, что она чувствует себя способной воспарить к своим наклеенным звездам, и думает о том, какой хороший и великодушный у нее брат. Неужели она забыла об этом или ее голова была настолько забита собственными заботами, что она была ослеплена?
— А что с эссе? Ты его уничтожила?
— Да, — говорит Барбара и думает: "Можно сказать, что уничтожила. Они прочтут его и выбросят туда, что папа называет корзиной для мусора".
— Отлично, отлично!
— Расскажи мне еще раз о женщине, чей сын пропал. Теперь я могу слушать. Знаешь, обоими ушами. А раньше не могла.
Он рассказывает ей не только о Вере Стайнман, но и подводит итог всему
