Лица женщины видно не было, да и тело из-за нелепой, неестественной позы узнать было невозможно. Оно было одето в трико, тоже темное, почти черное, даже не в трико, а в длинные шорты по колено и в короткую, обтягивающую майку. Майку Элизабет разглядела отчетливо – белое неприкрытое тело резко контрастировало с черной одеждой.
Шорты тоже были несуразные, какие-то неправдоподобно обширные, чрезмерно свободные, скорее, старомодные панталоны из прошлого века, они расходились в стороны круглыми, выпуклыми шарами и казалось наполненными чем-то твердым, неправильной формы. Они, эти тупые, сглаженные формы, проступали через одежду то тут то там с ритмичной периодичностью, будто внутри, в панталонах, копошилось неуемное живое существо.
Руки женщины были отведены в стороны, раскинуты до предела, как будто океанская птица расправила крылья на плоскостью воды. Длинные, гибкие, они двигались короткими, плавными взмахами, и от этого еще больше напоминали крылья большой птицы. Но главное, каждый взмах, каждое движение рук совпадало с новым тихим стоном, тем самым, который Элизабет услышала в коридоре, который заставил ее приоткрыть дверь. Казалось, он вырывался не из горла, даже не из груди, а из самой глубины, из сердцевины распластанного тела, и что-то нездоровое, животное, нечеловеческое можно было выделить из его отрешенности, что-то, что находилось вне, за пределами жизни, что было никак не связано с нею.
Но самое непонятное, непостижимое, даже пугающее заключалось в том, что голова женщины тоже была накрыта черной материей. Даже не накрыта, а помещена в нее, как фотографы помещают свою голову внутрь черного ящика перед тем, как сделать снимок. Из-за этого черного ящика женщина была похожа на древнее мифическое чудовище – получеловек, полуживотное. А может быть, на часть кошмарного, переполненного ужасом сна?
Элизабет сжалась, не в силах шелохнуться, ей показалось, что она присутствует на языческом ритуале, жестоком, с неминуемыми жертвоприношениями, – первым ее порывом было захлопнуть дверь, тут же, немедленно, и бежать из дома, не видеть, не знать, не присутствовать. Но дверь она не закрывала.
Она уже не пыталась понять происходящее, все запуталось, перестало расчленяться на детали – одна общая, бессмысленная, как полотно абстракциониста, картина. Но именно оттого, что смысл был недоступен, он завораживал таинственным подтекстом, словно открылась потайная дверца в стене и Элизабет попала в мир, о существовании которого не подозревала.
Женщина взмахивала руками то резче, то плавнее, будто то набирая высоту, то спускаясь ниже, в какой-то момент они затрепетали короткой дрожью, словно попали в невидимую сеть и запутались в ее мелких ячейках, снова раздался глухой, протяжный стон из самой глубины, и руки беспомощно затихли, сдались, казалось, что навсегда.
Элизабет тихонько затворила дверь. Возможно, она не хотела узнавать секрет происходящего, как не каждый зритель хочет узнать секрет показывающего трюки иллюзиониста. А может быть, она просто испугалась, что женщина может ее заметить.
За дверью наступила тишина: ни стонов, ни звуков. Элизабет сделала несколько шагов и оказалась в торцевой комнате, той самой, с открытым окном. Солнце уже заходило, но еще ясно освещало землю, в комнате было светло, будто Элизабет вернулась в нормальный, привычный мир, где день чередуется с ночью, где все объяснимо и доступно пониманию. Вид, открывающийся из окна, тоже был понятный и знакомый – обычная лужайка с аккуратно подстриженным газоном, несколько деревьев с широкими раскидистыми кронами, чуть дальше улица, за ней еще одна лужайка, а после нее снова дом, тоже большой, старый, красивый. Почему же он так знаком?
Рядом стоял стул, Элизабет опустилась на него в бессилии, разом наступившем, парализовавшем, – дом напротив через лужайку был их домом – ее и мамы. Хотя нет, только ее, ведь маму убили совсем недавно.
Ей потребовалось всего минута-две, чтобы прийти в себя. Ну и что, что окна выходят на ее дом? Подумаешь… У дома четыре стороны и окна каждой куда-то выходят, просто она не ожидала. Ну да, коридор был длинный и петлял, вот она и попала в пристройку, как это называется, флигель, что ли. Да, наверняка так и есть, конечно, она же отлично знает, что из окон ее дома, из гостиной видна небольшая одноэтажная постройка. Она думала, что это такой же коттедж для гостей, как тот, в котором живет Влэд. А оказывается, постройка соединена с главным домом, который и стоит чуть в стороне. Просто перехода из их окон не видно.
«И все же странно, – подумала Элизабет, – что из этого окна наш дом так хорошо виден». Она обвела взглядом комнату – ну конечно же, именно эту штуку она и искала. Ну, может быть, не именно эту, но что-то подобное. Конечно, она совсем не удивлена. Чуть в стороне, совсем близко, на тяжелой железной подставке стояла огромная подзорная труба… или как она там называется, телескоп, что ли… Наверное, больше ярда длиной, да и толщиной дюймов пять, если не больше. Она видела такие трубы в фильмах про пиратов, когда капитан стоит и смотрит через такую штуку на океан. Почему она сразу не заметила трубу? Непонятно.
Элизабет взялась за холодную цилиндрическую рукоятку: верхняя часть подставки легко сдвинулась на шарнирах, повернулась, подстраивая трубу под глаз. Элизабет вздрогнула, зажмурилась от неожиданности, снова посмотрела – сердце уже привычно, как по команде, глухо застучало на всю комнату, голова закружилась и поплыла, сознание, и так шаткое, ненадежное, каждый раз не успевающее восстановиться, снова стало путаться, отодвигая реальность. Там, в окуляре трубы все внутренности ее дома были выставлены как на ладони. Мощные линзы легко пробивали расстояние, тараня насквозь оконные стекла, как масло взрезали пустоту комнат.
Не только гостиная, не только кухня, но и ее собственная комната и Динина спальня оказались беззащитно оголены, бесстыдно открыты для чужого взгляда. Элизабет представила, как кто-то наблюдает за ней, как совсем недавно наблюдал за Диной: смотрит, как она ходит по комнате, переодевается, ложится спать, при включенном свете видно еще лучше. А вдруг… – забилась лихорадочная мысль, и Элизабет дернула палку трубы правее. Сначала та застопорилась, попыталась сопротивляться, но потом все же легко выловила окна коттеджа, сейчас, летом они были открыты настежь. Элизабет прищурилась. Отчетливость поражала – вот кровать, постель на ней, даже складки на подушке. Даже волос внутри одной из складок, ее волос. А значит, все, что происходит здесь по ночам, особенно при свете яркой луны, тоже отчетливо видно – в деталях, в подробностях, будто кто-то подошел вплотную и разглядывает через увеличительное стекло. Каждую сбившуюся морщинку ее скомканного лба, каждую бусинку пота на ее груди, каждое движение ее раскрытых губ, каждое…
