«Вот мерзавец», — всплыло в памяти гневное восклицание, что вырвалось у поляка, когда тот торопливо стащил с руки лежавшего без сознания офицера вполне безобидного и нелепого вида браслет с руническими значками. Хайнц никогда не обращал особого внимания на этот браслет: мало ли какие побрякушки носит странный эсэсовец. А поляк уничтожил браслет тщательно, будто ампулу с опасным ядом.
«Они сильно истощены энергетически. Это было сказано про нас. Верно сказано. До сих пор слабость такая, что ноги едва несут».
«Они… они фанатики. Они рабы Штернберга. Разве я — раб? Я же не чувствую себя рабом».
«Штернберг — специалист в области парапсихологии и рунической магии. Он буквально приковал их к себе. Забрал у каждого часть личности. Они повинуются только ему и никому больше.
Они уже не способны существовать сами по себе. Они не смогут без него жить…Это что — правда? А разве нет?..»
Хайнц вздрогнул, вспомнив, что его спутник слышит каждую его мысль, и с опаской посмотрел на офицера. Но тот даже не обернулся. Похоже, ничего не слышал, думая о чём-то своём, чёрном и пронзительном, без устали гнавшем его вперёд.
«Хайль Штернберг. Это я сам сказал. Я ведь ни о чём и не думаю, кроме него».
Вилли Фрай любил повторять: «Он самый лучший командир на свете…»
«Да ничего подобного. Штернберг — никуда не годный командир. По его вине погибли почти все его подчинённые…» Хайнца потрясло кощунство собственных мыслей, но он уже не мог остановиться.
«Большой специалист в области парапсихологии. И магии. Буквально приковал их к себе… Забрал их души…»
Хайнцу припомнился жутковатый ритуал, который офицер учинил над ним посреди высохшего поля, на стрельбище. Совершенно непонятный ритуал, оставивший лёгкий сладко-стыдный привкус чего-то непристойного. И ещё — тонкий шрам на груди, шрам в виде какой-то руны. В точности такую же руну Хайнц потом видел на одной из деревянных пластинок эсэсовского браслета. Всего этих пластинок было семь…
«Нас тоже было семеро. Было».
Хайнц замедлил шаг. Долговязый человек быстро уходил прочь в инистую дымку оцепеневшего леса. Полы шинели распахивались, точно чёрные крылья. Высокая фуражка напоминала митру. Помесь военного и священника. Офицера и епископа — нет, кардинала. За плечом у него был карабин, на боку — пистолет и ещё этот его длинный кинжал в придачу. Зачем ему всё это? Он сам — ходячее оружие невероятной силы. Он вызывает огонь, он управляет временем. Управляет людьми. Управляет любовью людей. Он питается ею — иначе откуда же вся его сверхчеловеческая мощь?
Хайнц сделал попытку возненавидеть этого человека, своей блажью погубившего его товарищей. Не получалось. Хайнц попробовал ещё раз. Никакой этот Штернберг не командир. Собственник, вздумавший распоряжаться их жизнями. Выкупить ценой их жизней возможность победы.
Похоже, последние мысли Штернберг всё-таки услышал или попросту заметил, что сопение Хайнца больше не раздаётся за его спиной. Офицер остановился и обернулся. Он был довольно далеко. Хайнц, уже отдышавшись, с независимым видом поправил ремень автомата и поглядел в сторону, чувствуя под рёбрами холод мрачного азарта и какой-то непонятной вины.
— Что у вас там случилось? — недовольно спросил Штернберг. — Ногу стёрли?
Хайнц не ответил. Он обмирал от собственной дерзости. Сделать что-то наперекор этому всемогущему человеку. «Наверное, я начинаю освобождаться из-под его власти, — подумал он, — ведь амулет-то с нашими рунами уничтожен…»
Штернберг тут же схватился за левое запястье. Вот так-то, отметил про себя Хайнц, значит, этот дурацкий браслетик и впрямь имел большое значение.
Офицер вопросительно поглядел на Хайнца и сразу как-то сник. Видать, прочёл, что творится в голове у его последнего подчинённого.
— Что, так и будете теперь стоять? — холодно поинтересовался Штернберг.
Хайнц не ответил.
— Ну и стойте. — Оккультист повернулся и пошёл дальше, прежней стремительной и одновременно размеренной походкой. Хайнц почувствовал себя крайне глупо. «Что и кому я пытаюсь доказать? Командир как-никак. Я ему действительно нужен».
Хайнц подождал ещё немного и пошёл следом за офицером, поторапливаясь ровно настолько, чтобы не потерять высокую чёрную фигуру среди тёмных сосновых стволов. «Я не раб, — твердил про себя Хайнц. — Я никому не раб».
С неба медленно падали редкие, огромные ветвистые хлопья. Скоро снег стал мельче и повалил гуще. Хайнцу пришлось сократить расстояние между собой и Штернбергом, чтобы не потерять того из виду. Снег быстро скрыл все следы, и, Хайнц заметил, офицер теперь часто наклонялся к земле, трогал её рукой и словно бы спрашивал что-то. Шёл он по-прежнему очень уверенно: то, что следы беглеца исчезли под снегом, его нимало не смущало.
Хайнц горстями брал снег и сыпал в рот, пытаясь утолить давно мучившую его жажду. Воды получалось чуть, от оседавшей во рту снежной ваты холодом заломило зубы и нёбо, и вновь разболелись разбитые губы. Шедший впереди Штернберг снегом умыл перемазанное кровью лицо, на отлёте держа за дужку очки. На Хайнца он ни разу не оглянулся.
Шли долго. По расчётам Хайнца, они уже давным-давно должны были выйти к деревне. Очень удивляло то, что им ни разу не попалось по пути ни одной дороги, ни одной тропы, вообще ни намёка на человеческое присутствие. «Никогда бы не подумал, что в Тюрингенском лесу есть такая глушь», — изумлялся Хайнц.
Штернберг остановился, нагнулся и принялся что-то рассматривать. Хайнц подошёл ближе. Следы конских копыт, совсем свежие, едва присыпанные снегом. Чем-то эта находка Штернберга сильно озадачила.
— Не хочу ещё больше огорчать вас, дорогой мой изобличитель, но, кажется, нам грозят серьёзные неприятности.
На «изобличителя» Хайнц обиделся, а в следах конских копыт не увидел ничего особенного, а тем более опасного. Пьяный от собственной наглости, он швырнул в офицера вопрос:
— Зачем вы это сделали, оберштурмбанфюрер?
Хайнц не умел толком объяснить, что имеет в виду, но говорил об операции, произведённой над его душой тонким скальпелем, виртуозной рукой, мастерски, холодно и равнодушно.
— Зачем? — Штернберг смотрел спокойно и твёрдо, и, кажется, даже печально. — Мне от вас требовалась гарантированная абсолютная преданность, — сухо объяснил он. Такая невозмутимая откровенность показалась Хайнцу оскорбительнее любых попыток извернуться.
Хайнц почувствовал, что даже теперь не способен как следует на него разозлиться. Стоящий перед ним человек был настолько уникален, так явственно читалась на нём печать особенности, неповторимости, штучности этого странного создания, сотворённого по иным, нечеловеческим меркам, что казалось немыслимым и далее преступным судить его по каким-то общим законам. В его нежелании отпираться, спокойном признании — напомнившем то, как он выпрямился во весь рост под дулами автоматов, — сквозило диковатое обаяние сумасшедшего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
