Князь Трубецкой по-прежнему занимался татебными, разбойными и убийственными делами, ловил, хватал, тащил, вешал, четвертовал, обезглавливал. Страшными россказнями о татях, разбойниках и убийцах тешил охочего до страшных сказок придурка Царя. Исподволь прибирал Михаила к рукам, внушив ему, что тот только и жив благодаря неусыпному радению его, Трубецкого, ока государева. При каждом удобном случае Шеина он поносил всякой неподобной бранью. Предупреждал Царя-недотепу, что все «еуропские затеи» ни к чему хорошему не приведут, что Шеин портит войско, перекраивая его на иноземный манер, а это значит, что русский ратник, чего доброго, и жалованья просить будет, словно какой-нибудь иноземный наемник, чего никогда на Руси не бывало, и дух тлетворный «еуропский» в Шеине не случайно появился после его плена у ляхов.
Никогда в жизни так не трудился Лермонт, как в ту пору, когда готовил полк к большой войне, к освобождению Смоленска.
Однажды его вызвал к себе полковник фон дер Ропп.
— Скажи-ка мне, ротмистр, как на духу, — сказал он, развалясь за замусоренным столом с оружием и остатками обеда, — чего ты из кожи вон лезешь? Вот твои доношения. — Он показал на стопу бумаг на столе. — В нашем полку, где обретается цвет европейского рыцарства, доблести коего нет равных, свой же товарищ возводит на нас обидную напраслину и вероломно бесчестит! Зачем из кожи вон лезешь? Все равно ведь уедешь при первой возможности, ведь человек ты непьющий, негулящий, небось давно деньжат на отъезд накопил, трофеи, знаю, у тебя были богатые, хоть и не грабил ты. Какого рожна стараешься? Неужели — за веру, Царя и отечество? Ведь у тебя вера и отечество другие и Царь другой. Так в чем же дело, скажи мне?
— За себя стараюсь, — жестко ответил ротмистр. — Плохо будет подготовлен полк — все костьми ляжем. За шкуру свою тревожусь — она одна у меня.
— Не верю тебе, ротмистр, — поразмыслив, отвечал полковник. — Ратному делу здорово обучаешь! Ну, чистый Дон-Кишот! Но за то ты мне и мил, шкот чурбанский, и за то, что рейтар и солдат. Смотри! Вот тоже жалобы, но не твои, а на тебя.
Он схватил кучу бумаг, встал, подошел к печке и бросил их в огонь.
— Иди, ротмистр, за Богом!
Более четверти века прослужил фон дер Ропп у русских, а все путал их язык.
В сенях шквадронный столкнулся с Шеиным. Поседел воевода, обрюзг, расплылся. Кивнув ротмистру, он прошел, грузно ступая, мимо. Сначала Трубецкой пожаловал к полковнику иноземного рейтарского полка, теперь — Шеин. Никогда такого раньше не бывало. Прежде они полковника звали к себе, заставляли ждать приема, цедили свысока указания.
С недавних пор, как начали готовиться к войне, Царь по совету и наущению отца своего патриарха Филарета назначил Шеина через голову Трубецкого на место начальника только что созданного Рейтарского приказа. До этого Шеин четыре года возглавлял Пушкарский приказ. Это звание было равно званию маршала артиллерии Франции. Шеин много потрудился, приводя в порядок русскую артиллерию, выколачивал деньги у Филарета и Царя, закупил пушки в Голландии. Рейтарский приказ ведал сколачиванием полков нового строя, собирал деньги на это важнейшее дело и на содержание рейтар, драгун и солдат-пехотинцев, платил жалованье Лермонту и прочим рейтарам. С 1624 года рейтарами занимался худо-бедно Иноземческий приказ. Недаром полки нового строя ранее назывались полками иноземческого строя. Шеин посылал за границу вербовать иноземных ратников, устроил закупку десяти тысяч новейших мушкетов с фитилями.
О рапортах ротмистра Лермонта Михайло Шеин отозвался с глазу на глаз не очень одобрительно.
— И я таким правдоискателем был смолоду, — сказал он с усталым видом, — Царю Борису, бывло, резал матку правду в глаза. Так то был Борис! Вот и ты на рожон лезешь, а правде надо дать созреть, чтобы ее можно было отстоять. А ты словно Пилат: еже писах — писах! Сам пропадешь ни за грош и правду не докажешь.
Сам же Шеин своим мудрым советам не очень следовал. Однажды он так сказал о лиходейных ляхах:
— Ежели разобраться, то ляхи ничуть не хуже нас, русских. В плену я понял, что война нужна не народам, а их правителям, царям и королям, боярам и магнатам, дворянам и шляхтичам, попам и ксендзам. Уж так устроен мир, и не скоро удастся его переделать.
При дворе рассказывали, что ушастый Трубецкой поспешил передать эти крамольные слова Царю со своим добавлением:
— У Шеина хвост нечист — в плену у ляхов его замарал.
Однажды — было это в 1629 году — Царь получил такую удивительную челобитную, что он сразу отослал ее батюшке, а тот кликнул к себе Шеина.
— Вся наша Русь к великой войне готовится, — сказал он воеводе, — даже попы, и те о фортециях думают и челобитные нам пишут. Почитай-ка, Михайло Борисович!
В челобитной некий поп Нестор из Твери извещал Царя «о великом деле, какого Бог не открывал еще никому из прежде живших людей ни у нас, ни в других государствах». Однако, питая особое благорасположение к тверскому попу Нестору, Господь открыл ему это дело «во славу Государю и на избавление нашей огорченной земли, на страх и удивление ее супостатам». За пустяковые деньги поп брался построить походный крепостной город, в коем ратный люд мог обороняться, как в неприступной крепости.
Шеин потребовал, чтобы поп набросал чертеж своей крепости на колесах или построил ее модель, но поп заартачился и дерзко рек, что боярам он не доверяет и выложит все лишь самому Царю. Царь велел заковать попа-изобретателя в цепи и без долгих разговоров сослал его в казанский монастырь «за то, что сказывает за собою великое дело, а дела не объявляет и делает это как будто для смуты, не в своем разуме».
Москва начала тридцатых годов XVII века. В Кремле Лермонт, один из главных царских телохранителей, был известен всем и каждому из царедворцев. Он же знавал всех Пушкиных и был на короткой ноге с дьяком Грибоедовым, составившим много позднее первый русский учебник истории, в коем он, не ведая горя от ума, тщился доказать, что новая царская династия произошла через Царицу Анастасию от «Государя Прусской земли Романова», родича римского кесаря Августа. Он раскланивался с боярином Боборыкиным и князем Одоевским, с окольничими князем Волконским и Чаадаевым, с князьями-боярами Голицыными, с боярами Лопухиными и Салтыковыми, с боярами Чаадаевыми, Языковыми и Толстыми. Сколько славных имен, фамилий, родов, разновеликих звезд, прославивших себя в прошлом и настоящем и породивших будущую славу своего народа! Со всеми названными дворянами породнятся потомки Лермонта…
Уже первые Романовы — Филарет и Михаил — умели выдавать приказную подделку за народную, выборную волю.
На искупление пленных взимали подворный налог, почитая освобождение взятых в плен русских ратников святым делом.
В 1630 году Джордж Лермонт был в царском дворце, когда Государь принимал иноземных послов: шведского Антона Лимара, голштинского Отто Бруга и турецкого Мусли-Аги.
С 1631 года Царь Михаил Федорович велел всем детям боярским и дворянам быть готовыми к войне. Но легко сказка говорится…
Лермонту да и всем почти офицерам-рейтарам приходилось помогать в обучении не только рейтаров из впервые созданных русских рейтарских полков, но и драгун, коим лет через пятнадцать — двадцать суждено было заменить рейтаров на полях кавалерийских сражений. Эти полки — рейтарские и драгунские — были зародышем регулярной русской кавалерии; обучал он и солдат-пехотинцев — добровольцев дворянчиков из первых шести русских солдатских пехотных полков, куда шли также казаки и вольные «охочие» люди. Из уст ротмистра Лермонта и его сотоварищей-рейтаров сотни и тысячи солдат этих полков впервые услышали слова «дисциплина», «субординация», «атака». Это было еще не обученное, но могучее войско, потому что собиралось оно из добровольцев, из охотников, взявших оружие во имя защиты родины, непоколебимых в своем порыве не дать посрамить землю русскую. Только лет через двадцать станет Москва впервые принудительно набирать в солдаты «даточных людей».
Он учил рубить и колоть с коня, учил офицеров фехтованию: позиция ангард, прямой удар с выпадом, кварта, терс, секуда, полукруг, фланконада, дегаже и прямой удар! Даже французы и итальянцы пасовали теперь против тридцатипятилетнего Лермонта.
В отличие от беспечного Трубецкого, от царского двора, прожигавшего жизнь в роскоши и удовольствиях, небольшая кучка иноземных офицеров во главе с Лермонтом понимала, что война будет трудной, тяжелой. Только они да Шеин, казалось, понимали, какой грозный враг — поляки и литовцы. Не было в тот век у Руси более опасного врага. И он уже действовал. Чем ближе надвигался роковой день истечения Деулинского перемирия, тем деятельнее и наглее вели себя шпионы и лазутчики Сигизмунда III и его иезуитов в Немецкой слободе и во всех других иноземных слободах государева града Москвы.
