– Милохина Ирина Сергеевна?
– Я… Что-нибудь о Славике?!
– Каком Славике? – удивился милиционер. Ирина Сергеевна дышала загнанно, соображая путанно, что милиция занимается другим. Милиционер– три маленьких звездочки на погонах, старший лейтенант, кажется, Ирина Сергеевна в этом плохо разбиралась, – заметив ее испуг, попытался успокоить, догадавшись:
– Славик – это муж или сын? Нет, я по другому поводу. Евфимия Борисовна Шнеерзон – ваша знакомая?
– Подруга, – вновь напрягшись, подтвердила Ирина Сергеевна.
– Она вам письмо оставила. Я его принес и хотел бы с вашей помощью уточнить кое-что для протокола.
– Протокола? – замороченно попыталась уяснить для себя суть сказанного Ирина Сергеевна. – Почему письмо?.. Мы с ней только что виделись. Если для… протокола, или как там его… Она сама вам все расскажет…
– Не расскажет, – вздохнул милиционер, доставая из тонкой папочки раскрытый почтовый конверт. – Тут для вас написано, про болезнь неизлечимую и другое…
– А сама-то она где? Фимка-то? – бестолково отбивалась Ирина Сергеевна.
– А сама гражданка Шнеерзон три часа назад из окна своей квартиры выбросилась. Девятый этаж, знаете ли… Так что, если не возражаете, прошу проехать со мной в морг на опознание тела. Формальность, конечно, но больше некому. Это недолго. А назад вас потом доставим. В целости и сохранности, – добавил зачем-то милиционер.
Вздохнув тяжко, он спрятал письмо в черную папку и, придерживая бережно под руку, повел онемевшую Ирину Сергеевну к машине.
Глава 6
В этот раз Новокрещенов спал без сновидений и проснулся мгновенно, будто кто-то в бок толкнул. Долго не мог понять, разодрав слипшиеся отечные веки, наступило новое утро или тянется все тот же серый, похожий на сотни прочих день.
За оконцем, выходящим во двор, было тихо и сумрачно. Малолетняя Аликова орда то ли не проснулась еще, то ли угомонилась.
Будильник показывал одиннадцать часов. Значит, все-таки вечер, скоро совсем стемнеет и начнется скучная, бессмысленная ночь. Ночью становилось особенно очевидным то, что свет – всего лишь ослепляющий и дезориентирующий в пространстве миг, предваряющий непроглядную и бесконечную по сути своей черноту, и без его мельтешения и мороки вполне можно обойтись, навсегда окунувшись в умиротворяющую, равняющую всех на земле темноту…
Спасение от мыслей таких было только одно. И Новокрещенов, поднявшись с взвизгнувшей протестующее кровати, поплелся к заветному холодильнику…
В прошлой жизни своей Новокрещенов был, в общем-то, довольно старательным, добросовестным человеком. Каждое порученное дело норовил выполнить, как предписывали инструкции, тщательно, точно и в срок. И терпеть не мог эдакого показушного, несерьезного вольнодумства. Необязательность и разгильдяйство он считал наибольшим грехом, а потому, наверное, и пил теперь так же, будто работу тяжелую совершал, – добросовестно и без передыху. Раз ты пьяница, алкоголик, то и пей как положено, чтоб соответствовать, не морочь голову ни себе, ни людям…
Убивая себя алкоголем, – и отчетливо понимая это, – Новокрещенов был тем не менее убежден, что особой ценности жизнь, в которой ему навечно уготовано место врача на шпалопропиточном заводе или в тюремном лазарете, не представляет.
Ему всегда претил странный, болезненный интерес благополучных людей к безднам человеческого бытия. Вспомнилось вдруг, как еще в период совместного проживания с Фимкой ее друзья на вечеринках с азартом распевали блатные песни, «Мурку» какую-нибудь, «Гоп со смыком» или из Высоцкого. Ухоженные, хорошо воспитанные, до приторной сладости вежливые еврейские мальчики и девочки голосили что-нибудь вроде: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…», а Новокрещенов, работавший в то время уже в колонии, кривился, представляя, что будет, если рассказать им про то, как вчера пьяные прапора забили палками на объекте чем-то проштрафившегося «мужика»-пахаря, и когда он, доктор, попытался реанимировать его, то грудная клетка заключенного хрустела обломками ребер и кровавая пена при кашле брызгала Новокрещенову в лицо. Или про то, как приходилось ушивать прямую кишку только что этапом пришедшему в колонию молодому зэку-новичку, изнасилованному блатными, а тот, оклемавшись, заколол заточенным штырем арматуры одного из них, а потом сам повесился в подсобке, и доктор весь день провозился с трупами, пристраивая их на вскрытие судмедэксперта в морг. Вот вам и мур-мур-Мурочка… Однако те мальчики и девочки, друзья Фимки и соплеменники, нынче наверняка не пропали, состоят при деле и при деньгах, а Новокрещенов опустился на недостижимую для них глубину, где, если разобраться, тоже по-своему покойно, уютно и тихо…
И все-таки накатывала порой такая вот, как сейчас, тоска, когда и водка не помогала.
Кстати, вспомнив о водке, Новокрещенов решил отправиться за вечерней порцией привычного зелья в близлежащий магазинчик. К Алику после давешней ссоры обращаться не хотелось, а в магазинчике торговали по ночам, отпуская товар сквозь узкое, зарешеченное окошечко, чаще всего водку, вероятнее всего, такую же самопальную, как у Алика, только в два раза дороже. Однако пенсия за этот месяц оставалась еще не тронутой почти, без какой-то малости, а на принципах экономить нельзя – решил Новокрещенов и принялся собираться.
Комнатка освещалась единственной, шестидесятиваттной лампочкой, подвешенной под потолком на длинном витом шнуре в матерчатой изоляции, пластмассовый ядовито-бордовый абажур бросал на ртутную поверхность старинного зеркала в черной резной раме багровые отблески, и собственная физиономия в нем показалась Новокрещенову искаженной, распухшей и напомнила лицо утопленника, всплывшего вдруг под тонким слоем серебряной амальгамы…
Новокрещенов пригладил седые волосы, вздохнул обреченно и, пошарив за зеркалом рукой, вытащил из простенка потрепанный бумажник. Пошелестев купюрами, извлек хрусткую полусотенную и, сунув остальные на прежнее место, вышел из дому, задвинув с наружной стороны двери щеколду.
Через сотню шагов он оказался у проспекта, залитого неоновым светом фонарей и огнями мчащихся с шелестом автомобилей. Эта сверкающая граница отсекла затаившийся во мраке поселок от прочего, живущего в иных ритмах и по иным законам обновленного мира, с мерцающими гигантскими аквариумами витрин универмагов, взрывающимися в ночи холодным пламенем фейерверками рекламы баров, ресторанов и казино, зазывающими в свое шумное, праздничное нутро всякого, у кого есть деньги и настроение.
Здесь, на границе света и дровяной заплесневелой тьмы, притулился приметный лишь старожилам ночной магазинчик – обшарпанный киоск, сваренный из ржавого кровельного железа. К едва подсвеченному зарешеченному стеклу витрины прижимались изнутри аляповатыми этикетками разнокалиберные бутылки с водкой, пивом, вином, поплывшие от тепла плитки шоколада, деформированные батончики «Сникерс» и выгоревшие на солнце блеклые пачки дешевых, любимых местными мужиками, «термоядерных» сигарет и вечных папирос «Беломорканал». В глубине киоска, если присмотреться, угадывалась продавщица, общавшаяся с покупателями через узкое, как амбразура, окошечко.
Змеящаяся по проспекту автомобильная река не простреливала лучами фар затемненные кусты вокруг киоска, и оттуда, из черных зарослей акации, кто-то мигнул, опаляя чинариком лицо с провалами глазниц и чернозубого рта, сказал хрипло:
– А ну, стой!
Новокрещенов остановился, вгляделся пристально в тревожный огонек сигареты.
– Ты че, козел, за пузырем намылился? – шагнули навстречу двое.
Новокрещенов усмехнулся, сунул руки в узкие, не приспособленные для этого карманы джинсовых брюк, сплюнул в сторону, процедил презрительно:
– Что, ребята, шакалите помаленьку, мелочишку сшибаете?
Он знал, что серьезные уголовники не опускаются до «шкабания» припоздавших покупателей у таких вот магазинчиков, и понимал, что имеет дело с мелкой шпаной, которая не была от того менее опасной – такие за червонец старушку зарежут, а вот жесткого отпора все-таки опасаются и, если не удается взять жертву на понт, отступают, как правило, угрожая при этом, по-шакальи урча и скалясь.
Вблизи Новокрещенов лучше рассмотрел подошедших. Обоим под тридцать, пальцы веером – из приблатненных. Один – повыше и понаглее, в спортивных штанах и шлепанцах на босу ногу – видать, неподалеку живет, вышел из дому на бутылку сшибить. Второй – на голову ниже, держится на шаг позади, явно на подхвате. И тот, и другой – худые, жилистые. То ли из зоны недавно, то ли по жизни такие дохлые.
– Короче, делаем так, мужик, – сказал длинный, – грабить мы тебя не будем…
– Спасибо, – хмыкнув, поблагодарил Новокрещенов, и даже головой кивнул в знак признательности.
