Грязные, измученные люди спешили навстречу джигитам. Пошли объятия, расспросы, рассказы.
– Перейти фронт было еще не так страшно, – говорили солдаты своим спасителям. – Мы уничтожили их пулеметные гнезда!.. Все предусмотрели. Но вот когда по пятам пошла ихняя коннопулеметная, дело стало хуже. Либо беги, либо отстреливайся. Черта с два от коня убежишь. А тут еще бомбы.
– Он вас в болото загонял, – сказал Хаджи-Мурат.
– А черт его знает!
– Перехватал бы, как рябчиков.
– Нет, не перехватал бы. Я шел на помощь… – сказал Жемчужный. – А где Коноплев? – спросил он, оглядываясь. – Где мой сынок?
– Коноплев! – закричали стрелки.
Люба увидела, как из толпы вышел невысокого роста, худощавый молодой солдат в фуражке с кокардой и погонах. Уже по тому, как другие солдаты расступались перед ним, чувствовалось, что это командир. «Андрей?! Какой же это Коноплев? – всплеснула руками Люба и спрыгнула с телеги. – Наваждение!..»
– Не узнаешь, бес?… – дрожащим голосом сказала она, подходя к Андрею.
– Люба! – вскрикнул Андрей и бросился к ней.
Люба не выдержала и разрыдалась.
Стрелки, не понимая, в чем дело, смотрели на Коноплева. Джигиты и разведчики с не меньшим удивлением глядели на рыдающую женщину.
…Вечером, поужинав у Хаджи-Мурата в Неленьге, Андрей с Любой вышли на улицу и пошли по деревне. Повсюду слышались песни стрелков и джигитов.
– Значит, завтра к Павлу Игнатьевичу поедем. Вот уж он удивится! А Валерий-то? – смеялась Люба. – Он баял мне: «Забудь, Любка… Что делать? Легче будет!» А я его к черту послала!
Андрей шел как хмельной, голова у него кружилась от счастья.
– Батю скоро увидим! – тараторила Люба. – Эх, жизнь будет, Андрюша! Скоро ведь в наступление! Только уж тебе не надо, ты отдохнуть должен. Столько вынести! Как еще тебя хватило!
– Что я? – говорил Андрей. – Людям труднее бывало. Нет, Люба, отдыхать нам еще рано…
Был тихий летний вечер. В его мирной, успокаивающей тишине не верилось, что идет война и что прошлой ночью перешедшие фронт люди подвергались смертельной опасности.
Миновав околицу, Андрей и Люба присели возле ельника на мягкие мшистые кочки.
– Вспоминал меня?
– Вспоминал, – ответил Андрей. – Даже на Мудьюге.
– А не врешь? Ну, поцелуй меня… солнышко…
Она обхватила Андрея своими сильными руками и крепко, жадно прижала к себе.
5
Генерал Финлесон докладывал Айронсайду:
«… конечно, неприятель, прекрасно осведомленный о том, что произошло, решил на следующий же день воспользоваться восстанием. Только что перебежавшие от нас роты были брошены в атаку. По сведениям моей разведки, на этом участке действовали войска бригады Фролова. Нам пришлось отступить под сильным нажимом противника и под давлением его артиллерийского огня с канонерок, которые внезапно появились на Двине и поддерживали наступающие пехотные части.
К полудню 8 июля неприятель находился лишь в 1200 ярдах от флотилии и гидропланной базы. Наша пехота отступила. Поэтому все вспомогательные силы и гидроаэропланы были отодвинуты мною назад.
Мониторы 33 и 27 получили тяжелые повреждения и выбыли из строя. «Сигала» некоторое время вела бой, но также получила повреждение и была заменена «Крикэтом». Канонерка «Крикэт» попала под сильный огонь противника и поспешила переменить место…»
– То есть попросту удрала. Удрала! Это же ясно, черт возьми! – крикнул Айронсайд.
«Этот бой, по словам захваченных нами раненых матросов десанта, вел старший начальник их флотилии Бронников (бывший царский морской офицер). Тактическое руководство большевиков оказалось весьма эффективным.
В помощь подбитому «Крикэту» я распорядился послать сильный «Хумблэр», который пошел полным ходом вверх по течению, насколько позволяла глубина. Контратакам нашей пехоты предшествовали четыре артиллерийских налета тяжелых орудий. Но и они не дали желаемых результатов. Пришлось отправить колесные пароходы вниз за новыми, свежими частями. Только девятого июля, после того как прибыло подкрепление, наше преимущество стало сказываться. К вечеру мне удалось приостановить натиск противника.
На минах, которые он успел заложить, подорвались и погибли два наших тральщика, «Суорд-Данк» и «Фанданго». Много жертв в пехоте и на флоте. Положение серьезное».
Айронсайд смял доклад и с раздражением бросил его в корзину. Вечером он выехал на фронт.
В газетных сводках говорилось, что «на Двине все спокойно». Однако, после того как в Архангельск прибыли первые раненые, слухи о восстании и битве на реке распространились по городу.
Не прошло и полутора недель, как в Пятом Северном полку, стоявшем на Онежском фронте, также началось восстание. Полк, руководимый коммунистами, арестовал офицеров, перешел на сторону Красной Армии и вместе с нею занял город Онегу.
Новая катастрофа произвела на интервентов ошеломляющее впечатление.
Генералы Миллер и Марушевский были немедленно вызваны к уже возвратившемуся с Двины Айронсайду. Оба они были поражены видом командующего. От надменного и напыщенного фанфарона ничего не осталось. Из него словно выкачали воздух.
Айронсайд говорил с Миллером и Марушевским сухо, не вдаваясь в подробности.
Он отпустил их, не дав им вымолвить ни одного слова.
Генералы ехали в пролетке по набережной.
– Да… – прошамкал Марушевский. – Не начало ли это конца?
Миллер показал ему глазами на кучера, и Марушевский замолчал. После этого свидания в стане белогвардейцев поползли панические слухи.
У Михаила-архангела вовсю звонили колокола. С Троицкого проспекта доносилось погромыхиванье трамвая. Безоблачное небо предвещало хорошую погоду. Сады при домиках на набережной стояли, озаренные ярким светом утреннего солнца.
Но жителям словно не было никакого дела ни до безоблачного неба, ни до зелени садов, ни до яркого утреннего солнца. Набережная, на которой раньше толпилось столько народа, пустовала. На Двине не видно было ни лодок, ни яхт. Лишь кое-где покачивались на воде жалкие суденышки рыболовов.
На одном из таких суденышек отправились на рыбалку Чесноков, Потылихин и Греков. Они провели на реке весь вечер и всю ночь.
Рыбалка была устроена Максимом Максимовичем с тем, чтобы спокойно, ничего не опасаясь, поговорить друг с другом. За летнее время архангельские подпольщики опять возобновили подпольную работу. На судоремонтном заводе и в порту уже готовились забастовки. Но необходимо было усилить пропаганду среди военных.
Обо всем этом Чесноков и Потылихин говорили у ночного костра. Затем разговор зашел о положении на фронтах. Оно продолжало оставаться серьезным. На северо-западе угрожал Юденич. На юге – Деникин. Дрался еще и Колчак, которого, впрочем, здорово потрепали весной. Но, хотя враг был еще силен, и Потылихин, и Чесноков, и Греков верили, что недалек тот час, когда их родина воспрянет как свободное, сильное рабоче-крестьянское государство.
Теперь Чесноков и его товарищи возвращались в город. Греков лежал на носу лодки, свернувшись в клубок среди снастей и укрывшись рваным драповым пальто. Чесноков, сидя на корме рядом с Потылихиным, доставал из сетчатого садка трепещущих красноперых окуней и опускал их в ведро с водой.
Когда лодка подошла к отмели, Греков взял кошелку с рыбой, простился с друзьями и, по щиколотку увязая в песке, поднялся наверх. Ему пришлось пройти мимо больницы. За покосившимся забором стояли больные, в одном белье, босые, с изможденными, желтыми лицами.
– Голодаем, братцы. Хоть корочку хлеба, – уныло просили они. – Ради Христа… По возможности, помогите.
Греков направился к Немецкому кладбищу. Чтобы избежать слежки, пришлось идти окольными путями.
Вскоре Греков увидел низенькую каменную церковь.
За сломанной оградой среди кряжистых берез и тополей виднелись памятники и намогильные кресты. Со стороны кладбища неожиданно вышла группа иностранных офицеров.
Увидев иностранцев, Греков поспешно скрылся на кладбище. Оно было ему знакомо: три месяца назад он хоронил здесь Базыкина. Ему помогали товарищи, тоже рабочие с судоремонтных мастерских. Они взяли из больницы тело Николая Платоновича, сами сколотили гроб, купили место на кладбище и принесли венок с алой лентой.
Шурочка сидела на скамейке, опустив голову. Возле нее вертелась маленькая девочка в суконном пальтишке и пикейной шляпке.
Греков огляделся по сторонам, подошел к Шуре и поставил на землю кошелку с рыбой.
– Это вам, гражданка…
Он снял картуз и остановился у могилы Базыкина.
– Почему ты ходишь так открыто? – спросила Шурочка не двигаясь.
– Какое там открыто! Как вор, оглядываюсь! – Греков засмеялся. – Погоди, придет время, открыто пойдем! А сейчас что с меня взять, с простого рабочего человека? Мы с вами, гражданочка, насчет печки разговариваем, какую вам печку к зиме сложить… Вот и все… Ну, что у тебя нового? Меня Чесноков послал. Говорят, Абросимов опять тебя приглашает? Мне ихняя кухарка Дуняшка говорила. Это факт?
