— Вот мы и родились, — произнесла Амелия с радостью в голосе, притупленной невероятной усталостью.
«Мы» означало, что Амелия, истекающая кровью, не отделяла себя от этого крохотного, лишенного отца существа, своей дочери. «Я люблю ее, — подумала она. — И поэтому мы с ней выживем».
Неужели выражение материнской любви может навредить ребенку?
Вздохнув, Амелия поднялась и вернулась в гостиную, чтобы взбить подушки и тем самым уничтожить следы их объятий. Но те несколько минут, что сохранились в ее памяти, нельзя было ничем стереть. Ее тело отказывалось забыть наслаждение, а рассудок — нежность.
Из комнаты Тессы вновь донесся какой-то звук.
Девочка стояла в своей кроватке и плакала. Амелия взяла ее на руки и почувствовала, что она мокрая.
— Все хорошо, милая. Маленькая неприятность, вот и все.
— Мне больно, мама.
— Где?
Тесса ухватилась за ворот своей ночной рубашечки. Амелия коснулась губами круглого лобика. Он был горячий. От простого детского плача жара не бывает. Она поменяла пеленки и завернула ребенка в лоскутное одеяльце — подарок старой миссис Фарнеси. Сев в кресло-качалку, она держала Тессу на руках до тех пор, пока та не успокоилась и не заснула.
5
Под дверью своего номера в «Палас отеле» Бад нашел подсунутую желтую телеграмму и развернул ее.
НАШЕЛ ЛОКОМОТИВ 4-4-0. О'ДЕЙ.
Привычка Бада забываться в работе подействовала и сейчас. Он спустился в вестибюль и заполнил два почтовых бланка «Вестерн юнион». Одна телеграмма предназначалась Амелии:
ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬСЯ ЛОС-АНДЖЕЛЕС. НАПИШУ. БАД.
В другой он сообщал профессору О'Дею, что встретится с ним на станции вечером следующего дня.
6
Профессор О'Дей, который редко бывал совершенно трезв, рассказал Баду, что неисправный локомотив принадлежит мелкой железнодорожной компании и стоит в паровозном депо Сан-Бернардино. Главный управляющий компании получает небольшое жалованье, но содержит дорогую любовницу.
— Мы обо всем условились. Платите деньги, и локомотив ваш, — закончил профессор О'Дей заплетающимся языком.
Бад сел на утренний поезд до Сан-Бернардино. Городок лежал в шестидесяти милях к востоку от Лос-Анджелеса, на границе пустыни Моджейв. Даже в такую рань летнее солнце здорово припекало. Но пассажиры предпочитали не открывать окон: лучше сидеть в духоте, чем давиться песком, летевшим с железнодорожного полотна, по которому никто не удосужился прогнать поливальную машину. Окно Бада было открыто. Песок и окалина сыпались ему в лицо, знойный ветер трепал редеющие волосы. Портфель из свиной кожи со светокопиями чертежей стоял у него в ногах.
Горная гряда Сан-Бернардино тянулась на семь тысяч футов на север. Когда солнце поднялось высоко, хребты посветлели, и, прежде черные, теперь они отливали розовато-коричневым. Ручьи проложили себе дорогу в песке, и эти мелкие русла — некоторые из которых достигали ширины в полмили — были усеяны гигантскими валунами. Казалось невероятным, что когда-то в этой пустыне текли реки, которым было под силу притащить сюда эти громадные камни. Иногда останавливаясь, поезд проезжал то мимо орошаемых полей, то мимо цитрусовых рощ, то минуя огромные виноградники, где среди старых узловатых лоз в тени деревьев были разбросаны дома. Они были оазисами в этой знойной пустыне и казались миражом.
В Сан-Бернардино Бад сразу направился на сортировочную станцию, где располагался офис жадного до денег главного управляющего. Раздувшийся живот чиновника походил на арбуз. Бад объяснил, кто он такой. Толстяк сунул банкноты себе в карман и повел Бада из своего кабинета в просторное полутемное паровозное депо.
Здесь, под плоской крышей, было еще жарче, чем снаружи. Градусов за пятьдесят, наверно. Деревянные стены содрогнулись, когда с ревом, в клубах дыма, проехал паровоз. Потом с таким же оглушающим ревом промчался другой.
Они пересекли депо по черной от окалины земле, перешагнули через сверкающие рельсы и обошли паровозы и вагоны, собранные здесь для ремонта. Ярко горели кузнечные горны, отбрасывая оранжевые блики на потных, закопченных до черноты рабочих. Казалось, будто попал в ад.
Паровоз 4-4-0 «Дженерал» загнали в самый угол. Бад снял пиджак и принялся его внимательно осматривать. Локомотиву было на вид по меньшей мере лет тридцать. Котел проржавел и треснул. Дымоходы были с вмятинами, а один вообще отсутствовал. Локомотиву уже никогда не было суждено покинуть это паровозное депо.
Бад утер рукой свой взмокший от пота лоб. Он испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, был зол на себя за то, что заключил такую никчемную сделку. С другой стороны, видел в этом брошенный ему вызов и был преисполнен веселого боевого задора. «Чем труднее работа, — подумал он, — тем меньше у меня будет времени думать об Амелии и ребенке».
Поставив ногу на помятую подножку, он сказал:
— Для начала мне нужны машинист и кочегар.
— Здесь все заняты и ничем не смогут вам помочь, — ответил главный управляющий.
— Значит, вы хотите расторгнуть сделку?
— Мои люди не знают, как перевести локомотив на нефть.
— Никто этого пока не знает, — усмехнулся Бад, но потом твердо сказал: — Может, мне лучше обратиться к владельцам компании?
— Нет, нет. Я найду людей.
Бад забрался в какой-то пассажирский вагон и разделся там, оставшись лишь в шелково-полотняных подштанниках до колен. Затем натянул на себя линялую рабочую одежду, которая лежала в его портфеле. Когда он вернулся, рядом с локомотивом стоял, обмахиваясь кепкой, жилистый лысый человечек.
— Мистер Ван Влит?
— Бад.
— Горас. Машинист.
Бад развернул свои чертежи прямо на земле, и они склонились над ними.
— Насколько я понимаю, — сказал Бад, — для начала нужно будет сделать масштабную модель котла и на ней произвести все расчеты.
Жующий табак Горас согласно кивнул. Они пошли к кузнице. В черном квадрате горна Бад разжег несколько щепок, набросал туда влажных кусков кокса. Он научился кузнечному ремеслу в пятнадцать лет, когда работал инструментальщиком на нефтяных разработках Ньюхолла. Куски угля постепенно разгорались. Горас, не дожидаясь, стал раздувать мехи.
Работа в кузнице была до седьмого пота, но Баду нравилось, что модель парового котла дается таким тяжким, напряженным трудом. Они остановились только для того, чтобы перекусить. Если не считать этого, он простоял у горна два дня подряд. Наконец он снял с себя старый кожаный фартук кузнеца, выпрямился, потирая поясницу, и шаткой походкой направился к тому пассажирскому вагону, где оставил свои вещи. Сел у запыленного окна и выглянул наружу. Тьма освещалась только огнем в горнах и светом желтых керосиновых фонарей. Он свернулся на лавке калачиком, подложил под запачканную сажей щеку костюм. Болели обожженные ладони, пахло жидкой мазью, которой он растер руки...
