Вообще, намекали министры, в кабинете нужны не митинговые ораторы, а работники.
Более всего они хотели, чтобы в кабинет вошёл Церетели (такой разумный, согласливый). Но сам Церетели – нисколько не хотел. (И за него – Чхеидзе очень не хотел.) Да и – на какой пост? Как будто и поста для него не было.
О министерстве иностранных дел советские больше не заговаривали: они своё ещё утром сказали, а пусть вышвыривает сам кабинет. (В ресторане они ещё так договорились: кого б ни поставили вместо Милюкова – а дать ему в товарищи и в контроль эсера Авксентьева, языки знает.)
А как с земледелием?..
Но уже было к девяти часам, а пленум Совета собрали в восемь, и он там душился уже час. Ехать, ехать!
Встали, расходились. Гиммер, истомившийся от молчания, столкнулся с крупным Владимиром Львовым и на его оптимизм, что всё теперь спасено, ответил ядовито:
– А помните, мы с вами 2 марта создавали вот этот самый кабинет? Сегодня 2 мая – и мы создаём коалиционный. А ещё через два месяца наступит 2 июля – и ещё новый кабинет будет создавать знаете кто? Ленин.
Львов гулко захохотал.
А Гиммер вовсе не шутил. (И допускал такую возможность, что Ленин возьмёт его в свой кабинет – за проницательность, ум и верное направление.)
154
Воротынцев читает вердикт Алины.Пришёл Георгий обедать – Алина, ничего не объясняя, молча, положила перед ним на стол большой лист, начисто переписанный ею, однако нервным почерком, красивые размашистые взмёты и хвосты её букв были как бы повреждены.
Мой Обвинительный Акт.
Георгий нахмурился на лист, да он нахмуренный и пришёл. Опустился на стул и упёрся без выражения, бараноподобно, без заметного движения глаз по строкам. И так сидел, сидел, уже и голову подперев, у него бывали теперь моменты устаренного вида. Читал с усилием, иногда промаргивал.
Алина стояла и наблюдала за ним.
Потом уходила, давая ему разобраться.
Опять пришла, села у стола.
Кажется, прочёл. Тогда сказала:
– Я написала всё подробно, чтобы ты увидел себя как в зеркале. Ты там всё занят, – она поколебала в воздухе пальцами, приблизительные штрихи его сомнительной деятельности, – тебе и подумать некогда, как ты растоптал мою жизнь.
Не только не взрывался, даже ничего не возражал.
И она – сидела и молчала.
Над этим большим белым листом – как простынёй на покойнике? как над саваном? – они сидели друг против друга не как спорщики, не как противники. Как консультанты над больной?
И с надеждой, что сейчас может переломиться к лучшему, Алина ещё объясняла ему, мягко, сострадательно:
– Пойми, я всё билась, искала выход. Но все поиски… Как будто когти неизбежности, – она переждала, отдыхая горлом, чтобы не расплакаться тут же, – когти впущены в меня, и всё глубже. И уже покидают силы, я скоро совсем не смогу сопротивляться. Это я писала из последних усилий.
Пережидала горлом.
– Вот ты укоряешь, что я не воспринимаю событий внешнего мира. Да, они для меня как в дымке, ненастоящие.
Нет, он не раздражённо смотрел. Внимательно. Так странно, что как и правда – на безумную? Страшен такой взгляд на себя.
– Я должна была потерять или жизнь – но ты мне запретил… Или рассудок… И на грани этого я живу… уже полгода. – Голос её еле держал, как ломкая досочка, уходящая под ногой в воду. – И я…
Заплакала. Заплакала, лицо на локти, на скатерть. И поплакала вволю, а он всё молчал. Над листом, подперевшись.
– Я – кончена, пойми! Теперь – лечи меня! Когда женщина так больна и сама не решается, – к врачу должен идти муж. Это – ты должен теперь пойти и всё объяснить врачу. Сам иди! Если ты не пойдёшь – я оставлена на погибель.
Молчал. Как будто плохо видел. Наконец:
– И без врачей ясно, что губит тебя – безделье. И врач тебе это скажет. Нужны постоянные занятия. Кому-то быть полезной.
– Да, да! – оживилась Алина. – Я и хочу быть полезной, поверь!
– Только полезной, понимаешь, – тихо, скромно, а не – стать славной своей полезностью.
Это уже – была злая шпилька! Алина почувствовала себя сильней, ответила резче:
– Ты опять хочешь уклониться! Нет, лечи меня ты! Ты меня погубил – ты меня и вылечи.
Двумя руками подпёр голову, сидел. Сидел. И совсем тихо:
– А ведь ты – мой крест.
– Мой – кто? – не уловила, не поняла, нахмурилась.
– Мой крест, – уверенней и печальней.
– Я? – крест? – переспросила Алина с усмешкой, изумилась нелепости.
– Да. Теперь я понимаю. Крест – надо нести покорно. Но можно сознавать его.
Посмотрела на мужа, как видя его в первый раз. Распахнула глаза на эту выговоренную дичь:
– Да это ты мой крест! Это ты моя мука! Это к твоей заблудившейся душе разрывается моё сердце! – от любви! от жалости! Если б ты погрузился в мои страдания – ты бы не обрекал меня на такую жизнь! Я потому и мучаюсь, что я – с тобой!
Но тогда – надо…?
Тогда надо…?
155
Зиновьев стал оратором большевиков. – Пленум Совета, вступать ли в коалицию. – Большевики опять не выиграли.За три дня – позавчера, вчера и сегодня – взлетел Зиновьев из эмигрантской беззвестности – да сразу в лучшие ораторы и вожди большевиков! Сперва отговаривался: «Владимир Ильич, я провалюсь, я же никогда публично не выступал». Он десять лет уже состоял членом большевицкого заграничного ЦК – вторым и единственным членом, кроме Ленина, но работа его была больше скрытая.
Однако, приехав в Петроград, они нашли здесь в большевиках одну серятину. Правда, перед ними приехала Коллонтай да ещё Каменев, и до сих пор они-то и выступали везде за большевиков. Но Каменевым Ленин был недоволен: революция нуждается в новом типе оратора, который в каждую минуту всё знает за массы, хотя б и не всё высказывал, а какой лозунг бросает – то предельно убеждённо. «Вот так научитесь держаться, Григорий. Не дайте почувствовать в голосе никакого колебания. Надо не ораторствовать, а – вбивать в сознание. И больше самых простых примеров. И старайтесь каждой фразой зацеплять слушателя или за карман, или за сердце».
В последнюю неделю апреля Зиновьев дважды выступал на большевицкой конференции, Ленин одобрил: «У вас хорошая страстность, Григорий, вы прямо кидаетесь на противника, это подойдёт».
А – всюду по Петрограду звали выступать Ленина. Но он не хотел никак! И когда позавчера уж нельзя было отказать совещанию фронтовых делегатов, – послал Зиновьева. (Да ведь спросят, почему через Германию…? – «А вы – первый и начните, вы – первый сами, дерзко вперёд!») Вечером проверил его рассказ и присутствовавших там, остался чрезвычайно доволен, вчера утром послал Зиновьева туда продолжать и вчера же вечером послал выступить на Исполнительном Комитете с программной речью, и снова хвалил.
Но это всё были выступления перед кучками, сотнями, – а на сегодня Ленин уже слал его идти выступать перед двухтысячным Советом, вместо Каменева: и по душе соглашатель, а ещё там назаседался с оппортунистами да с министрами.
Зиновьев и сам открыл в себе в эти два дня и способность говорить совсем понятно, для простых, и какую-то неистовость: в нужный момент его волной изнутри подбрасывает, и на противника. И несёт, не зная перегородок, и голос есть, не останавливался, только на секунды набрать воздуха, просто тащил за собой слушателей. И кажется, стал нащупывать, как надо вот это: зацепить их за живой интерес. Но – две тысячи сразу! И как можно влипнуть (уже наскочил в Таврическом), вот: сепаратный мир? Невозможно сказать, что мы за, но и нельзя сказать, что решительно не за, – это будет уступка оборончеству и разрушение Интернационала?.. «А вот, а вот, – посмеивался Владимир Ильич, – попробуйте посредине пройти. Отрицайте и то и другое».
Да не предвидишь, какой возникнет поворот. Надо учиться шагать по зыбким туманам.
Но почувствовал Зиновьев в себе зарождение этой смелости. На Совете так на Совете. С 1905 года Совет рабочих депутатов у нас окружён ореолом. А сейчас – он не наш, члены Совета выступают контрреволюционно. Но, держа речь, надо верить, что будущее – за нами!
Пленум Совета сегодня был назначен не рядовой воскресный, как только что был, а – экстренный, и заранее объявлено, что обсуждаться будет коалиционное правительство, – но чтó народные массы в этом понимали? А собралось больше обычного, скамеек не хватало.
Большевики все пришли раньше, чтобы занять места компактной группой (только так можно действовать едино, протестовать или настаивать). Пришёл и Каменев, узнал, что выступать будет не он, а Зиновьев, и посматривал ревниво, иронически. Впрочем, отношения у них складывались ничего, да были они и ровесники: Каменев, конечно, мямля, но образованный, и хороший советчик. А Зиновьев вообще никакого образования никогда не получал, даже и гимназии, работал немного конторщиком в Елизаветграде, да быстро эмигрировал, сразу познакомился с Лениным и в 20 лет примкнул к нему навсегда. Учиться пробовал в Берне, да что-то неудачно, бросил. Зато чувствовал он в себе динамизм, с которым в эмиграции и не разгонишься, только – вот тут.
