— Ничего, — объяснил Мак-Грегори. — Все телепаты — честные мистификаторы. Скорее можно обнаружить парапсихологические способности у какого-нибудь животного. Но их почти не исследуют.
Билл опять вышел. Я курил у окна, глядя в темноту. Сосредоточиться было трудно, в голове шумело. За моей спиной Мак-Грегори выбирался из-за стола, сдвигая кресла. На определенной стадии он всегда лез проверять парапсихологические способности у кошек, собак и других домашних животных.
— Например, этот зверь, — сказал Мак-Грегори. — Сидит он на кочке среди болота. Вверху комары. Как их достать? Без телекинеза не обойдешься. — Он помолчал. — Послушай, тварь, не могла бы ты передвинуть вон ту бутылку?..
Последовала долгая пауза. Потом я почувствовал, что он трясет меня за плечо.
Я обернулся. Билл еще отсутствовал. Лицо Мак-Грегори было бледное.
— Он ее передвинул. — Он показал на стол. Бутылка с остатками виски стояла на самом краю. Рептил вращал глазищами за прутьями клетки.
— Невозможно, — сказал я.
— Ты знаешь, сколько за него отвалят? — Он отдал новое приказание. Рептил хлопнул глазами. Бутылка на краю стола дрогнула и поползла в центр. Потом задвигались рюмки. Потом дверь распахнулась, и в комнату ввалился Билл.
— Послушайте, старина, — вкрадчиво обратился к нему Мак-Грегори. — У меня есть брат — коллекционер. Завтра у него день рождения. Вы не продадите мне это животное?..
Билл отрицательно мотнул головой.
— Сколько вы за него хотите? — настаивал Мак-Грегори. — Хотите, я дам за него сто долларов?..
Билл расхохотался.
— Не, — сказал он, — совесть не позволяет. Я же не спекулянт. У меня на планете этих лягушенций знаете сколько?
Мак-Грегори размышлял.
— Много, — продолжал Билл, едва не выпадая из кресла. — Планета хоть и хорошая, но небольшая, с Марс. Сплошное болото. В болоте — кочки. Расстояние между кочками метр. На каждой кочке сидит лягушенция и жрет комарье. Покупайте планету, и все это будет ваше.
Лицо Мак-Грегори приобрело мечтательное выражение.
— Вообще в этом что-то есть, — задумчиво произнес он. — Болото, болото до самого горизонта. Вы шагаете по нему, перепрыгивая с кочки на кочку, и вдыхаете чистый воздух, не отравленный ни радиацией, ни смогом, ничем. В этом что-то есть. Сколько, вы говорили, стоит ваша планета?..
* * *
В темноте за окном взревел мотор автомобиля. Потом звук затих вдалеке. Билл стоял у окна, разглядывая чек.
— Как ты думаешь, мы не продешевили?
— Не знаю, — сказал я.
Билл устало опустился в кресло. Недопитая бутылка стояла посередине стола.
— Выпить хочется, — пожаловался он. — А встать сил нет.
Я извлек из кармана радиопередатчик и, манипулируя вращающимися рукоятками, передвинул бутылку к Биллу. Он оторвал ее от стола и разлил в рюмки то, что в ней оставалось.
— За ваше великолепие, — сказал Билл.
Рюмки были тяжелые — магнитные, стекло пополам с железом.
Александр Рубан
МОГИЛА ЧУДЕС, ИЛИ ПЛАЧ ПО УФОЛОГИИ
1
Обычно Маришины блюдца появлялись от одного до пяти раз в неделю — зимой пореже, летом почаще. Одно из них (как выяснилось, последнее) Леонид видел своими глазами.
Это случилось в мае прошлого года. В четвертом часу утра над крышей поликлиники, что напротив квартиры Ивлевых, поднялась небольшая светлая точка и начала пульсировать, расплываться в стороны веретенцем. Потом веретенце стало тихонько, будто на ощупь, двигаться, уклоняясь от каких-то невидимых препятствий. То и дело замирало, затаивалось — вот-вот погаснет…
Мариша называла это “осваивается”.
Она стояла за спиной еще не проснувшегося, но уже заинтригованного Леонида, прижималась к нему теплой грудью и шепотом — чтобы не разбудить Петра Леонидовича — рассказывала, что будет дальше.
“Освоившись”, веретенце должно как-то вдруг оформиться, отвердеть и оказаться обыкновенным летающим блюдцем. Они бывают самых разных форм, цветов и размеров, но ведут себя всегда одинаково: подолгу висят перед самым балконом Ивлевых, пока Мариша на них налюбуется, и улетают.
Но в тот раз ничего похожего не произошло.
То есть на какое-то неуловимое мгновение веретенце действительно “оформилось” и “отвердело”. И действительно оказалось обыкновенным чайным блюдцем необыкновенных размеров. Разве что Пантагрюэль мог бы воспользоваться таким блюдцем, да еще Гулливер в стране великанов мог бы осваивать в нем современные виды плаванья — комфортно и без риска утонуть. Но на эти сравнения Леонид набрел гораздо позже, а тогда перед самым его балконом, зависло обыкновенное чайное блюдце. До нелепости большое и почему-то перевернутое. Ему показалось даже, будто он видит фабричную марку на донышке: скрещенные голубые мечи и корону, — но Мариша потом уверяла, что как раз это ему показалось.
Тем не менее, именно увидев знаменитое саксонское клеймо, Леонид окончательно проснулся, ощутил босыми ступнями холодный линолеум пола и зажмурил глаза, собираясь протереть их кулаками. И — “сморгнул” блюдце.
Мариша ахнула, оттолкнулась от Леонида и кинулась открывать балкон. А спустя секунду сквозь едва приоткрытую балконную дверь до них донесся множественный жалобный звон разбитой посуды.
— На счастье, — с машинальной неискренностью сказал Леонид, еще не осознавая всей глубины своего заблуждения.
2
Когда сокращали инструкторов Шуркинского райкома партии, вопрос о трудоустройстве бывших функционеров приобрел небывалую дотоле остроту. Вдруг выяснилось, что предприятиям уже не нужны начальники отделов кадров с профессиональным партийным стажем и с дипломами университета марксизма-ленинизма. Правда, у Леонида Ивлева, тридцатипятилетнего инструктора орготдела, был еще и диплом Усть-Ушайского политеха, но… Вот именно. Это было так давно.
И все же Леониду Ивлеву удалось найти работу по склонностям. Он был принят на должность инженера по технике безопасности в стройконтору № 4 Шуркинского управления “Нефтедорстрой” — и привычно стал получать деньги за то, чтобы по возможности ничего не происходило. Работы было много, работа была знакомая: бланки, протоколы нарушений, журналы инструктажей, сводки несчастных случаев на предприятиях родственного профиля, — а отсутствие грифов “Секретно” и “ДСП” позволяло брать работу на дом. Несколько огорчал оклад — всего две трети райкомовского, — но это компенсировалось наконец-то обретенным ощущением собственной нужности и тем, что почти не приходилось врать. Врать Леонид не любил, хотя и понимал, что иногда это бывает необходимо. Поэтому он никогда не считал себя профессиональным идеологом, а два-три эпизода из своей партийной деятельности старался не вспоминать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
