Беспокойство, оставившее было Вадима Арнольдовича за чаем, вновь завладело им, неприятно сжав сердце и ухнув куда-то в желудок. Не будучи робким — даже наоборот: будучи смелым; иной раз — до отчаяния, — Вадим Арнольдович неизменно робел перед владельцем «Анькиного». Почему? — а Бог его весть: по-видимому, у каждого человека есть такой визави, который его почему-то подавляет. Впрочем — оправдания ради Вадима Арнольдовича, — нужно сказать, что Петр Николаевич оказывал такое же магическое воздействие почти на любого.
— Юрий Михайлович прийти не смог. Мы разрываемся на части. Дело чрезвычайно важности, а людей не хватает. Да вы и сами знаете наши обстоятельства…
Петр Николаевич вздернул брови, отчего решимость Вадима Арнольдовича совсем опустилась куда-то к пяткам:
— Вот как? Значит, то, что я могу сообщить — не знаю, впрочем, о чем вообще идет речь, — имеет роль второстепенную по сравнению с тем, чем занят прямо сейчас его сиятельство?
От такой трактовки его слов Вадим Арнольдович растерялся, не зная, как загладить допущенную им бестактность. Он стоял, молча глядя на кабатчика, а его лицо наливалось красным. Особенно покраснели уши: они буквально горели, да так, что, не удержавшись, Вадим Арнольдович ухватился пальцами за мочку правого уха и начал беспомощно ее теребить.
К счастью для верного помощника «нашего князя» Петр Николаевич в это утро почему-то не был склонен излишне «драматизировать» ситуацию. Смущение Гесса его вполне удовлетворило, и он, смягчив выражение только что недовольного взгляда, уже вполне благодушно кивнул головой куда-то в сторону, ухватил Гесса за рукав и повлек за собою прочь из «кабинетов».
— Ну-с, выкладывайте: чем могу быть полезным?
Вадим Арнольдович уселся на предложенный ему стул в личной квартире — позади кабака — Петра Николаевича. Сам Петр Николаевич остался стоять.
— Нас интересуют братья Мякинины. Знаете таких?
— Как ни странно, да. — Владелец «Анькиного» едва заметно улыбнулся. — Вообще-то они не из тех, кого можно назвать завсегдатаями заведений… гм… подобных моим. Особенно младшего: этот-то и возрастом еще не вышел. Чистая публика. Слишком чистая!
Гесс насторожился: не стал бы Петр Николаевич без нужды подчеркивать интонацией то или иное определение.
— Что вы имеете в виду?
И снова Петр Николаевич едва заметно улыбнулся:
— Люди они не богатые, но с претензиями. Понимаете, о чем это я? Англичане таких называют эфит сноаб.
Гесс удивленно было посмотрел на Петра Николаевича, но тут же потупился, сообразив перевод и побоявшись вызвать приступ гнева намеками на дурное произношение[145].
— Кажется, понимаю.
Петр Николаевич кивнул:
— Да, вам должна быть знакома эта порода. И по роду службы, и… вообще.
Гесс, верно поняв намек на пренебрежение к нему самому со стороны тех людей, которые ничем, по большому счету, от него не отличались — ни происхождением, ни образованием, ни заслугами, — но занимали в обществе куда более высокое положение в силу возможности вести паразитический образ жизни, не обиделся. Даже наоборот: впервые за утро он улыбнулся, ответив на очередную едва заметную улыбку Петра Николаевича. И тут же почувствовал себя проще и легче: его смущение перед Петром Николаевичем исчезло; владелец «Анькиного» предстал перед ним в совершенно ином обличии: именно в том, которое и было его настоящим — человека доброго и, в целом, снисходительного.
— Такие люди, как Мякинины, — продолжал, между тем, этот добрый человек, — по заведениям, подобным моему, обычно не ходят: брезгуют. Им подавай совсем другую обстановку. И кухню, разумеется, хотя, по чести, они не в состоянии отличить мерло от баварского пива. — Тут Петр Николаевич невольно поморщился и машинально взглянул в потолок, за которым располагалась пивная акционерного общества «Бавария». — А это много о чем говорит. Если человек, которому нравятся щи, насильно вливает в себя суп о лэ[146]…
Это Гесс понял сразу, хотя в душе все равно подивился: раньше он как-то не замечал за Петром Николаевичем склонность направо и налево сыпать иностранными словечками.
— …а вместо кваса берет соду[147], какой же он джентльмен? Но самое забавное даже не в этом. Куда смешнее то, с каким выражением лица смотрит такой человек на воблу и кружку, хотя отвернись от него, и тут же треск за ушами услышишь!
Тут оба — и Гесс, и Петр Николаевич — улыбнулись друг другу совершенно открыто.
— И тем удивительней было то, что старший, Алексей Вениаминович, ходил ко мне регулярно в последний… да нет: и не год даже, а уже поболе будет. И младшего нередко приводил. Младший, кстати, попроще: кушал с видимым удовольствием. Но что-то не видно их больше. Правда, и времени не так уж много прошло с последнего их визита, а всё же: буквально на днях их тут дожидались, но они так и не пришли.
Гесс встрепенулся:
— Кто дожидался?
Петр Николаевич прищурился, сразу поняв, что не столько Мякинины, сколько их «сотрапезники» интересуют Владимира Арнольдовича:
— Значит, больше и не придут?
Поколебавшись, Гесс ответил прямо — скрываться не было смысла:
— Не придут, Петр Николаевич. Убили младшего. А старший прямо у нас в участке сам себя бритвой по горлу зарезал.
Владелец «Анькиного» не стал разыгрывать сочувствие к молодым людям или потрясение их страшной участью: как Гессу не было смысла скрываться от него самого, так и ему самому не было смысла устраивать спектакль перед Гессом. Просто прищур его глаз немного увеличился, а сам он прошелся по комнате — задумчиво и неторопливо.
— Вот как. Ну, что же: чего-то подобного можно было ожидать!
— Почему?
— Уж больно с нехорошей компанией они связались. Зачем иначе, как вы думаете, они ходили ко мне? Вот что, — Петр Николаевич поставил второй стул прямо напротив того, на котором сидел Гесс, и сел на него «верхом»: положив руки на спинку и немного сгорбившись. — Давайте начистоту. К кому именно вы подбираетесь: к Кальбергу или Молжанинову?
Вадим Арнольдович, не ожидавший ничего подобного, буквально подскочил:
— Кальберг? Они встречались с Кальбергом? А Молжанинов тут причем?
Петр Николаевич, тоже не ожидавший ничего подобного — столь бурная реакция Гесса застала его врасплох, — выпрямил сгорбленную спину и с удивлением посмотрел Гессу прямо в глаза:
— Вы что же: и впрямь ничего не знаете?
— Петр Николаевич, — Вадим Арнольдович едва ли не взмолился, — о чем вы говорите?!
Владелец «Анькиного» опять немного сгорбился и пробормотал:
— Ну и дела!
— Петр Николаевич!
— Нет, Вадим Арнольдович: ни с Кальбергом, ни с Молжаниновым Мякинины тут не встречались. Сами понимаете: это уже было бы слишком. Правда, барон, как говорят, большого аристократа из себя не строит, хотя вот он и мог бы, но Молжанинов — совсем другое дело. Этот, как и полагается нашим миллионерам, — в голосе Петра Николаевича явственно послышалась нотка презрения, — столуется исключительно по заведениям высшего разряда. И все же оба — и Кальберг, и Молжанинов — стояли за спинами тех, кто устраивал рандеву с Мякиниными именно у меня.
Гесс, так наклонившись вперед, словно боялся хоть что-нибудь не расслышать, горел: его лицо пылало, но уже не смущением, как это было давеча, а нетерпением — почти гневным, но гневным не в отношении владельца «Анькиного», а к собственной — своей, Можайского, Инихова и Чулицкого — слепоте.
— Молжанинов! Каким образом тут замешан Молжанинов?
Петр Николаевич, встревоженный — по глазам было видно — не меньше Вадима Арнольдовича (чуть ли не впервые за свою карьеру осведомителя кабатчик столкнулся с тем, что и сам уже понимает не больше, чем его собеседник), сгорбился еще сильнее — уже не просто свесив руки со спинки стула, но и обхватив руками его ножки — и разумно предложил:
— Подождите, Вадим Арнольдович, не так быстро! Давайте разбираться во всем по порядку! Прежде всего, ответьте мне вот на какой вопрос: чем именно вы — я имею в виду, полиция — сейчас занимаетесь? Что это за дело такое? Ведь не убийство же младшего Мякинина само по себе?
Вот тут Гесс заколебался всерьез: имелась ли такая уж большая необходимость полностью довериться кабатчику? Насколько оправдывали обстоятельства дела полную откровенность?
Петер Николаевич Гесса не торопил: он видел, что помощник Можайского терзается сомнениями, правильно определил их причину, но, обладая умом, а главное — благородным по-своему сердцем, не рассердился и даже наоборот — принял сомнения Гесса как должное.
Гесс же пришел, наконец, к заключению, что сказанное уже Петром Николаевичем может придать делу новый оборот, вывести на людей, о которых и думать никто не думал. Возможно — раскрыть личность таинственного «васильевского наседника», поставлявшего клиентов «Неопалимой Пальмире» Кальберга. Или, как минимум, подтвердить ее, если она окажется раскрытой усилиями Чулицкого с Иниховым. Ко всему этому плюс — информация о тех, с кем, на кого или посредством кого работали братья Мякинины. Причем, что важно, могла бы раскрыться и роль Мякинина-старшего, пока что остававшаяся неясной. Кто знает? Быть может, и убийство младшего брата старшим объяснится?
