— Здо́рово вы природу знаете, Иван Кузьмич, — позавидовал Федор. — Пожалуй, никто из наших гостиницких так не знает.
— Что вы, что вы! Многие знают, — запротестовал Майбородов.
— Нет, я правду говорю, — настаивал Федор. — Живешь если с рождения среди природы, примелькается она, нет к ней ни жадности, ни особого любопытства. Мы, деревенские, природу не очень ценим. Городские цепче за нее хватаются. Сами вы, наверно, замечали: куда на лето едут городские? В деревню, к природе поближе. А деревенские зимой на побывку — куда? В город. Строились бы города с громадными парками, озерами — без тесноты, в общем, — не было бы нужды городским в деревню ехать. А были бы деревни с театрами, с асфальтированными улицами, — в город бы деревенские не рвались.
— Ну тогда бы ни городских, ни деревенских не было! — воскликнул Майбородов. — А кстати, и города такие уже строятся, и деревни такие есть.
— Мало, Иван Кузьмич. Очень мало. Это дело будущего.
— Во всяком случае, недалекого. Уверяю вас, через десяток… — Майбородов подумал. — Ну, может быть, не через десяток, так через полтора-два десятка лет у нас не в диковинку будет встретить председателем колхоза профессора. Как вы думаете?
Федор усмехнулся:
— А вы бы пошли к нам в колхоз председателем, Иван Кузьмич?
— Сейчас бы нет. — Майбородов на шутку ответил совершенно серьезно. — Достаточных сил для этого пока не чувствую в себе. Несколько позже — отчего же?
Майбородов забыл о костре, который почти совсем угас. Вкруг собеседников смыкалась полночная непроглядь.
Говорили долго. Филин еще несколько раз пытался повлиять на нервы людей, сидевших в темноте у погасшего костра. Рассердился и улетел.
Небо светлело, когда Федор впервые за эту ночь зевнул и сказал:
— Или давайте спать ложиться, Иван Кузьмич, или пойдемте к домам. Вы дорогу-то знаете?
— К домам, пожалуй, — согласился Майбородов. — Теперь тут не поспишь: утки возню подымут.
Шли через лес, через Журавлиху, над которой клубился холодный туман. И все еще говорили.
3
Не спалось в эту ночь и Березкину. Прихвастнул днем перед комиссией, наслушался на заседании речей, планов и дум колхозных — и сам раздумался.
Пришел — Фекла щей на стол поставила миску, положила рядом любимую его коричневую, наполовину съеденную за давностью службы, липовую ложку, держалка у которой — будто рыбка резная, чешуйчатая, — бери за раздвоенный хвост; ломоть хлеба отрезала, села на сундук напротив, подперлась рукой.
— Заседатель! — сказала строго, видя, как лениво ест дед. — Гляди, мимо рта носишь, бороду обмокрил всю. — И подправила фитиль пятилинейки.
Зудился язык подпустить бабе шпильку, но смолчал Березкин. За четыре десятка лет изучил старухины повадки, знал: скажи слово поперек, примется вспоминать дребедень всякую — и пиджак касторовый, что у Мюллера на гулянье прожег сорок лет назад, и ярку-шлёнку, еще в единоличестве утопленную им по недосмотру в болоте, и девку Нюшку, краснощекую мюллеровскую садовницу…
Не пошел на кровать — предмет семейной, гордости. Кровать была удобная, мягкая, с пружинным податливым матрацем, с периной, сама темного дерева, и — удивительное дело — в спинке, которая к ногам, было у нее вставлено большое зеркало — трюмо, как называла его бабка Фекла. Подними голову над подушкой — себя сразу и увидишь. Кто такую игривую кровать построил и для кого — Березкины этого не знали, но памятен им день, когда сделались они ее хозяевами.
Случилось, после войны через Гостиницы проходили воинские обозы. Солдаты ехали на грузовиках, пушки везли, скарб всякий. Березкины тогда месяц как из-под Уфы вернулись, жили в землянке, дома этого нового у них не было, Иван Петрович еще только бревна для него тесал. Зашел в землянку командир один, сказал: бедно живете — ни стола, ни стула, топчан да ящик. Захлопотали хозяева, картошкой в мундире потчевали гостя. «Стол — тьфу! — говорил командиру дед. — И кровать — тьфу! Трудящий человек как мыслит? Руки есть — все будет. Заезжай, товарищ, милости просим, через годок-два к нам: и стол увидишь, и на столе не то будет, и кровать, и всякая, как тебе сказать, белендрясина появится». — «Веришь, дед, что через год все будет?» — спросил командир, макая картофелину в консервную баночку, приспособленную под соль. «А ты будто — нет!» — ответил Березкин. Тот засмеялся: «А я думаю, что кровать, например, у тебя со старухой не через год-два, а через пятнадцать минут появится». И принесли бойцы в землянку это невиданное ложе, найденное ими когда-то в блиндаже немецкого генерала.
Кровать оказалась с клопами. Дед с бабкой добрых полгода вели против них войну; кипятком Березкин шпарить не позволял — дерево попортишь, — керосином действовал, мыльной пеной. Добились своего, вывели из кровати генеральский дух, в новый дом перенесли ее чистенькой.
Любил дед нежиться на ней, тонуть в мягких перинах. Но сейчас, чтобы со старухой не цапаться, улегся на лежанку, по модному плану Панюкова примазанную к печи, укрылся с головой — верное это дело, уснуть чтобы разом, — а все не спалось, ворочался, опять хотел было высказаться: блох-де развела. Да какие блохи! — метет полынным веничком, а от полыни скакуньи эти ночные, известно, без оглядки бегут из дому.
Плановал в мыслях дед, как разгуляется на тот год на Журавлихе, как вспушит торфы, проберет известкой, кислину их отгонит, как завалит станцию в городе капустой да свеклой, морковью, — ахнут люди. На что тогда Семену кредиты нужны будут! — всему колхозу он, Березкин, банкиром станет. На чем Мюллер деньгу зашибал? Не на оранжереях, где для потехи персики и виноград росли, а на огородах. Капуста синяя, капуста кудрявая — савойская, капуста цветная — вот какую овощь гнал немец в петербургские рестораны. Там из них салаты, деликатесы готовили. Танька вот Краснова китайские яблоки посадила, тоже деликатесы, задумала. А чем он, Березкин, хуже? Нет, стар дед, но ни Мюллеру, ни девке не уступит. Царь-кочень — плевое дело — спаржу растить будет, артишоки, тыковки-патиссоны… С единоличества знал огородное веде́ние Березкин. Премудрость эту принес с собой и в колхоз — огородничал до самой войны; и под Уфой в эвакуации огородничал. Но уже не так, как у себя дома. Чужие там порядки, свои деды не очень охотно до дела допускали, дали звеншнко — и ладно. Ну, зато он теперь покажет, эх, развернется!..
Туман какой-то зеленый полез в глаза деду, в тугие клубы стал сбиваться, и из них, костлявая, поднялась вдруг бабка Журавлева. «Тьфу ты, пропасть! — испугался. — Растревожили, знать. Вылезла, как в старые годы, из болота. Сгинь, холера!» Замахнулся дрючком — как он в руки тут попал? — ударил было, а это Танька. Стоит девка посреди Журавлихи, смеется: «Моя земля, старый, будет! Чего ты зря размечтался! Уже и в правлении так решили». — «Ах ты такая, рассякая! — закричал что было голосу. — Да вы со своим Семеном совсем ума рехнулись! Да я в район пойду, вот только сапоги надену. Бабка! Портянки чистые! Жив-ва!» А Танька как двинет его в бок…
Встряхнулся — лежит на лежанке, луна в окне, Фекла стоит рядом, трясет за плечо:
— Укрылся с головой-то. Говорено тебе: к дурноте это. На, испей водицы.
Отстранил протянутый ковшик, повернулся на другой бок. Опять туман зеленый, пучится, прет горой, лопнул, и круглое пошло из него, поднялось, полнеба закрыло. «А что я говорил, Михаил Ильич! Вот он, царь-кочень!» — снова заорал дед. Туман задрожал мелко, расструился, как сквозь ситечко, пропал.
Проснулся Березкин, луны нету, серое в окне. Засунул ноги в валенки, чтоб ступать мягче — Феклу не разбудить, накинул на плечи кожух, вышел на крылечко. Утро едва занималось, пичуги и те еще спали, тишина стояла вокруг. В сутемени над Журавлихой клубился туман.
Дед покряхтел, уселся на ступени, натряс из карманов махорки, уголок газетной бумаги достал, спичку и раздавленный коробок выловил за подкладкой, закурил. Цигарка потрескивала, дымок отдавал горелым хлебом — завернул с махоркой, видать, и ржаные крошки.
Заголосил петух во дворе, ему отвечали другие. Пискнула и расчертила воздух ранняя ласточка, поднялась ввысь, засветилась там: солнце уже посылало свои лучи из-за края земли. Туман от бугров пополз к реке, цепляясь за ракитник, за тростник. Оголялась Журавлиха, взблескивала быстрая вода в канавах, серебряным шитьем лежали канавы на бархатной черни торфов. Шли через Журавлиху два человека, свободно шли, не боялись топей.
Из ворот напротив с веслом на плече выскочил соседский парень, Васька.
— Куда? — окликнул его дед. — Под озимые шел бы пахать. Ну, цыц! Поворчи еще… Твое дело: «Так точно, никак нет!»
— Да что ты, дедка, развоевался! Поспею и напахаться. Перемахну вот речку, искупаюсь. В здоровом теле знаешь какой дух! — И Васька ушел к берегу.
