– Ты че? – даже ключи жалобно пискнули, плотно зажатые в кулаке.
– Ну, здравствуй, брат Алекса… – сказала Анна-Мария. – Не думала, что увижу тебя еще когда-нибудь…
– Да че ты? Че надо? – Он перевернул кепку-«адидасовку» козырьком на затылок. – Мы че, знакомы?
– Не «че», а «что». А знакомы мы с тобой были лет двадцать назад. Даже жили в одном доме, в одной квартире…
Он подергал себя за нос (Анна-Мария хорошо знала этот жест) и, наконец, присвистнул, присел, зачесал затылок растопыренной пятерней.
– Вот это да! Машка? Вот это номер! – Он обошел машину и приблизился к ней почти вплотную, как к музейному экспонату за стеклом. Разглядывал ее с опаской и любопытством. – Тебя не узнать. Ну и фифа! Кто б мог подумать… Зайдешь к нам?
– «К вам» – это как?
– Ну, к нам: жена у меня, оглоедов двое…
– А мать?
– Мать с батей давно уже в ЛТП загорают. На пару.
– Понятно…
– Так зайдешь? Посидим… Ты такая классная стала…
Она почти не слушала его. Она уже пожалела, что вообще подошла: разрушенные замки воспоминаний приобретали очертания грустных задворков.
– Что-нибудь знаешь о Санюлях?
– Санюли?.. – Лоб его собрался в складки. – А-а… Санька и Сонька… Да их предкам тоже предлагали тут квартиру, когда дома рушили, – лет десять назад. Но Сонька замуж вышла, уехала. А Саня разбился давно.
– Как разбился?
– Ну, он же летчик. Что-то там на испытаниях не сработало…
– Саня все-таки стал летчиком…
– Ага. На свою голову. Летает теперь, – Алекса покрутил пальцем над головой.
– А ты, значит, квартиру получил…
– А что – претендовать будешь?..
Анна-Мария снова поймала себя на мысли, что не слушает, не понимает его слов, пропускает мимо ушей, как чужое, незнакомое наречие.
– Знаешь что?.. – Она порылась в сумочке и достала оттуда несколько сотенных купюр. – Это – для стариков. Купи им что-нибудь… Одежду, еду…
Алекса слишком поспешно взял деньги.
– А это, – она снова полезла в бумажник. – Это возьми – детям что-нибудь купишь.
– Ты что – миллионерша? – он почему-то перешел на шепот.
– Будем считать, что так… – улыбнулась она.
– Во дает! – Алекса машинальным движением снова перевернул кепку козырьком вперед. – Так че, зайдешь в гости? Пошли, посидим, выпьем. Как-никак родственники, хоть и не кровные…
Анна-Мария встряхнула головой и протянула руку к козырьку его «адидасовки»:
– Не думаю, что это хорошая идея! – и надвинула ему кепку почти что на нос, чувствуя, что в этот момент ей полегчало. Как будто к этому непринужденному жесту она шла всю жизнь… – Прощай! – и, резко развернувшись на каблуках, пошла прочь.
– Послушай-ка… – робко окликнул ее Алекса. – Послушай-ка… Ты прости меня за ту крысу, а?!
Анна-Мария не оглянулась. Она знала, что он так и не поправил кепку, надвинутую ею на глаза. Не посмел…
Она шла быстро и чувствовала, как за ее спиной, словно страницы из детского дневника, сгорают воспоминания.
И все же выход еще был. Как это она могла забыть?
Анна-Мария впервые отчетливо подумала о Двери. Но не как о болезненном видении, сопровождающем ее всю жизнь. Здесь, стоя в своем старом дворе, она словно впервые поняла, что Дверь – единственная реальность, данная ей в подарок неизвестно за какие заслуги. Именно сейчас она отчетливо поняла, что ей нужно сделать – и сделать не в порыве беспамятства или отчаяния, а сознательно. И эта мысль бросила ее в дрожь.
* * *
Она гнала водителя такси, словно извозчика, и тот изо всех сил жал на газ, оставляя позади ребристые отпечатки шин на все еще мокром асфальте.
Она вбежала в свой номер и судорожно вывернула содержимое сумочки на стол. Слава богу, в ней оказался синий маркер…
Когда она рисовала полукруг, руки ее дрожали. Она толкнула ладонью стену и впервые ощутила ее сопротивление. Что-то было не так… Стоп! Нужно сосредоточиться. Толчок! И снова рука безрезультатно скользнула по гладкой поверхности. Дверь не поддавалась. Ее попросту не было…
– Конечно. Так и должно быть. Я просто сошла с ума! – произнесла вслух Анна-Мария. – Я сошла с ума. А может быть, всю жизнь была сумасшедшей.
Потом она решила, что нужно выпить, и спустилась в бар. Хорошо, что он работал круглосуточно. В баре никого не было. Она взяла себе рюмку сладкого ликера и спустила Альфонсино с плеча, но он не стал пить приторную жидкость и только смотрел на нее недоуменно.
– Что-нибудь еще? – спросил бармен, подавляя смачный зевок.
– Ничего…
– У вас что-то случилось?
Ему было скучно…
«Сейчас я вернусь в номер, – подумала Анна-Мария, – и увижу, что Дверь открыта!» Она представила это так четко, что больше не смогла усидеть на месте. Разноцветные лампочки в баре раздражали, музыка какой-то новоявленной рок-группы, лившаяся из магнитофона, болезненно въедалась в каждую клеточку тела. Анна-Мария решительно встала. «Нужно только не придавать ЭТОМУ никакого особого значения, как и раньше. Просто подняться на лифте, зайти в номер, принять душ. Уложить бедного уставшего за день Альфонсино в изголовье кровати и… оглянуться на стену. Просто оглянуться…»
…Полукруг, нарисованный ею, светился: Дверь даже была слегка приоткрыта…
* * *
Анна-Мария собралась с духом и ступила на лестницу, ведущую вниз.
В длинном узком коридоре было темно и тихо. Анна-Мария с опаской начала спускаться по ступеням, оглядываясь по сторонам и держась рукой за шершавую кладку стены. Где-то внизу, в конце лестницы, забрезжил свет, и идти стало легче. Анна-Мария ступила на каменный пол и вновь огляделась. Коридор напоминал одну из средневековых улочек, по обеим сторонам горели круглые лампочки, ввинченные в стены, здесь же висели картины в витых тяжелых рамках. Анна-Мария присмотрелась внимательней и увидела, что это не картины, а вполне современные фотографии. Со снимков смотрели разные лица – детские, женские, мужские… Некоторые из персонажей, особенно старики, были одеты в одежды начала века, большинство же выглядели вполне современно. И только массивные рамы делали эти лица значительными, как на исторических портретах.
Казалось, коридору не будет конца. А от неестественной тишины у Анны-Марии слегка заложило уши. Она не сразу заметила, что из глубины коридора на нее медленно надвигается тень. Анна-Мария прижалась к стене и до боли в глазах стала вглядываться в полумрак, пытаясь разглядеть силуэт, окутанный светящейся дымкой. Та постепенно рассеивалась, и шаркающие шаги звучали в тишине более отчетливо. Анне-Марии вдруг показалось, что звук шагов ей откуда-то знаком… Так запоминать звуки умеют только дети и собаки. Анна-Мария затаила дыхание. Приближающаяся тень больше не пугала ее.
И чем ближе подходил к ней человек, тем сильнее билось ее сердце, а в голове крутилась одна мысль: «Неужели?» Шаркающий и слегка западающий, как испорченная клавиша, звук шагов, оставшийся в ней как нечто неуловимое – мысль, нота или вкус, – пронзительно отдался в каждой клеточке тела. Она уже видела клетчатый платок, тапочки с мягкой опушкой, толстую вязаную кофту… Она уже знала, что верхняя пуговица на ней – другая, не соответствующая цвету остальных…
Анна-Мария сделала шаг навстречу.
– Ой Господи, лапушка моя! – Бабушка замерла на месте, взявшись руками за щеки – она всегда так делала в минуту удивления.
Анна-Мария молча шагнула к ней и сгребла в охапку – всю, всю, с удивлением отмечая, что теперь она выше на две головы и может это сделать без особого труда. Так они простояли несколько минут. Анна-Мария не хотела, чтобы бабушка видела ее слезы. Она сглотнула горячий ком, подступивший к горлу.
– Ба, это я…
Бабушка отстранилась и, как это было всегда, засуетилась, оглаживая теплой маленькой ладонью ее костюм, поправила упавший на глаза локон и, едва дотянувшись, крепко расцеловала в обе щеки.
– Вот радость, – сказала она. – Я как раз поставила пирожки, как знала… Вышла за маслом. Ты проходи, проходи. Я быстренько…
И она проворно свернула за угол (только теперь Анна-Мария с удивлением заметила, что коридор имеет множество ответвлений).
– Ба, может, я сбегаю? – крикнула она вслед удаляющейся фигурке.
– Иди-иди, лапушка. Скажи маме, что ужин через час в большом зале… Я сама справлюсь.
Анна-Мария пошла вперед увереннее. Коридор посветлел, и она уже четко различала ряд дверей по обеим его сторонам. Она уже знала, что где-то в одной из комнат есть мама, как знала и то, что безошибочно найдет нужную дверь.
…Мама сама вышла ей навстречу. Она почти не изменилась, только лицо стало бледнее, а скулы четче вырисовались на похудевшем лице. Она обняла Анну-Марию, и так, в обнимку, они зашли в комнату, всю заставленную цветочными вазонами. В некоторых из них торчали окурки, затушенные прямо в землю. Несмотря на это, цветы разрослись так буйно, что оплели стены и потолок, свисали вниз тяжелыми зелеными прядями.
