Все селение сбежалось посмотреть на зверя.
Отец улыбнулся и, показав на Тубо, говорил:
— Вот мой спаситель. Не будь его — вместе с медведем привезли бы на нартах.
Все одобрительно кивали головами. Тубо был на вершине блаженства. Он ходил, не доставая ногами до земли, и чувствовал себя героем.
Да и было чему радоваться! Наконец-то он участвовал в настоящей медвежьей охоте. И его не ругали. Наоборот, отец обещал ему подарить новое ружье. И не какой-нибудь несчастный дробовик, а настоящую винтовку. Тогда можно будет охотиться и на косуль. Настоящая винтовка! О, это, брат, очень много значит!
1929
ЛИСИЦА (Из рассказов о Тубо)
На ровном, пухлом снегу четкой широкой-широкой петлей легли осторожные следы. Лисица, видимо, долго бродила вокруг лакомой приманки. В некоторых местах снег был плотно утрамбован. Здесь зверь останавливался, медлил в нерешительности и поднимал вверх острую хищную морду, внюхиваясь в воздух. Это было ясно старому охотнику-отцу. Это было ясно и маленькому Тубо…
Страница за страницей открывались перед Тубо в мудрой книге дремучей тайги. Размашистый бег сохатого, волчьи тропы, мелкий бисер хоречьих петель — вот красноречивые и простые строки этой книги!
В Тубо пробуждался уже настоящий охотник. С каким благоговением чтил он охотничьи трофеи, хранящиеся в дымном чуме! Он перебирал пышные, щетинистые барсучьи шкуры, долго задерживал в руках отливающих старым серебром соболей, нежно гладил легкий, лунный мех драгоценной голубой лисицы… Вместе с отцом проверял он разбросанные по тайге хитрые капканы и ловушки, стерегущие добычу.
* * *
Отец оправил лыжный ремень и улыбнулся:
— Завтра лиса придет снова… она будет бродить кругом, ступая на свои старые следы.
Он вынул блестящий, остро отточенный нож и, глубоко надрезав с четырех сторон снег, вынул большой кусок наста с отпечатанными на нем лисьими следами. Потом он начал медленно и осторожно долбить его снизу до тех пор, пока тот не сделался совершенно полым внутри.
Тогда отец поставил в образовавшуюся яму заранее приготовленный тяжелый капкан, прикрыл его своим искусным снежным сооружением и тщательно заровнял края.
Лисья петля тянулась беспрерывным кольцом, но теперь она таила в себе лукаво спрятанную смерть.
Отец и Тубо осторожно скользнули в сторону…
Бесстрастно гудела утренней тишиной кряжистая, нахмуренная тайга. В редких просеках ослепительно блистали бриллиантовые россыпи снега.
Тубо первым вылетел на поляну.
— Есть!
На снегу рыжее пятно. Лисица заметалась сначала из стороны в сторону. А потом вдруг затихла, — прижала уши и оскалила мелкие острые зубы.
Тяжело свистнула в воздухе дубина отца.
Взметнулось рыжее пламя лисьего меха, — взметнулось и сразу стихло, бессильно и вяло распластавшись на насту…
* * *
— Хороша.
Гладит отец по пышной лисьей шубе, гладит и Тубо.
— Богатый мех. Дорогой мех.
В дремучих урманах, у изгибов затерявшейся в зарослях таежной речки пряталась осторожная, хитрая лиса. Часто седыми от тумана утрами и в вечерние вкрадчивые сумерки бились в кустах рассеянные тетерки, схваченные ее острыми зубами, не одному зайцу пришлось распрощаться навеки со своей пушистой шкуркой.
Но вот и сам хищник попался в руки человека. Человек оказался хитрее и умнее лисы… Подстерегла ее жадная неумолимая челюсть капкана…
* * *
…Долго отец и Тубо осматривали в тайге ловушки и капканы. На их поясах повисли разноцветные дорогие шкурки.
— Пора домой. Окончена работа.
…Шумят лыжи по снегу, вздымая мелкую густую пыль… Тайга…
* * *
А дома уже шипит над плящущим огнем ароматичное косулье мясо.
Мать перемешивает угли закопченным ребром сохатого.
— Лисица! — говорит отец.
Мать понимающе кивает головой и радостно улыбается.
…Вот мясо уже готово. Все рассаживаются вокруг огня. Мать наделяет каждого большим, пахнущим дымом ломтем мяса.
Тубо не может забыть о лисице. Между глотками без умолку о ней говорит.
Отец с ободряющей усмешкой кивает в его сторону:
— Добрым охотником сын подрастает. Хе!..
1929
ДВЕ ПОЩЕЧИНЫ
И готовят, вздыхая,Корм для коней и для иностранцев.
Леонид Мартынов
Отрывки из повести «Партизанские реки».
I
На полковнике были пышные красные галифе, и выглядывал он из них, как выглядывают «усики» из махровых лепестков мака. По выражению его неестественно маленького, малокровного лица, собранного в тонкие морщины, легко было угадать, что он крепко чем-то недоволен.
Да и действительно было с чего нервничать. Положение ухудшалось. Части, которыми он командовал, положительно не находили покоя от частых нападений партизанских отрядов. Население кругом было настроено явно враждебно.
— Ваше благородие…
Круто повернул полковник своего серого тяжелого коня.
— Что такое?
Двое казаков держали дюжего чернобородого мужика. У одного из казаков плечо мундира изорвано вкось, и в руке зажат вынутый клинок.
— Да вот, извольте видеть. Начали мы забирать провизию, а он выскочил из избы и на нас. — Сволочи, говорит, грабители и всякое другое.
— Сволочи! — Приподнялся над седлом полковник. — Спасители родины, защитники России, сволочи, — быстро закричал он, весь наливаясь тяжелой злобой. И потом уже спокойнее: — Тэ-эк…
Скользнул сначала глазами по синей ножной стали казачьего клинка. Потом передумал, видимо:
— Ну-ка, подведите его сюда.
Не спеша стянул с руки тесную, слегка запачканную о конскую кожу, перчатку. Потом размахнулся и изо всех сил ударил мужика по щеке…
II
Угрюма и неспокойна тайга… Чернобуры молчаливые урманы. Кто знает, что хранят они в своих трущобах? Никто — не знает.
Разметались хвойными гривами крутые сопки, перемешались пади и зыбкие гати. Протянулись быстрые да звонкие речки, что по пестрым ярким галькам бегут. Живет в речках тех хариуз — смелая рыба, и в студеных заводях темнеют краснопёры. А по тайге зверь всякий бродит — сохатый, широкорогий, острокопытый, медведь и множество всякого другого зверя.
Но редки здесь селения человеческие. И люди здесь все хмурые, таежные. Крестьяне испокон веков живут здесь хлебом, лесом и медом.
Великая война приключилась в тайге. О какой никогда никто не думал. Землю мужичью испортили, разграбили пасеки. По деревням офицерьё да казаки девок да жен насилуют, последний скот забирают.
Вот потому и встала на дыбы тайга, расправила свою дремучую грудь… С дрекольем, с обрезами да с красным петухом пошли мужики партизанить. Надеялись они крепко на свою силу, да еще и на то, что с заката солнечного от города к городу, одолевая неприветные сибирские версты, идут новые краснозвездные отряды — освободители от тяжелой, проклятой доли…
Полковник Шмидт все-таки устал от этих дьявольских ночных переходов. Устала вся его конно-казачья часть. Несколько часов тому назад разгромили казаки шайку этих бандитов партизан. Вряд ли вскоре вздумают вновь устроить засаду или нападение. Поэтому можно отдохнуть.
Но полковник Шмидт не новичок, а настоящий военный стратег. Все сегодня подохнут, но прежде нужно расставить зоркие дозоры и спешно разделаться кое с какими «штабными» делами.
Полковник Шмидт нетерпеливо хлопает в ладоши. Входит дежурный…
— Передай офицерам… Впрочем, нет. Сначала нужно разделаться с этой…
Полковник не договаривает, с кем или с чем нужно разделаться, но по кислой и брезгливой гримасе видно, что речь идет о чем-то очень неприятном.
— С этими самыми пленными.
Ему хочется спать. Сказать, чтобы их перестреляли там, что ли. Но нет. Полковник Шмидт прежде всего человек, свято чтущий законы. Он даже, если хотите, немного психолог.
— Привести их ко мне. Что? По одному? Нет, всех сразу.
Колючие, топорщатся жесткие полковничьи усы, сонно смыкаются глаза. При свете свечи красные, пышные галифе приобретают цвет темно застывшей крови…
* * *
Дверь скрипит привычно тягуче. Зеркально взблескивают шашки конвойных казаков.
Пленных человек двенадцать. Почти все они перевязаны грубыми грязными тряпками. У некоторых через лицо тянутся рубцы от нагаечных ударов.
Полковник Шмидт вынимает из кобуры тяжеловесный, отполированный до синих блесков маузер.
— Что, допартизанились, молодчики? Помогать «товарищам» вздумали? А? Вас спрашиваю? Вас, говорю, спрашиваю, мерзавцы?
На худосочной желтой шее полковника вздуваются, набухают синие, упругие жилы.
