«Споры наши были большою частью литературные. В политических вопросах мы вообще сходились: разве бывало иногда разномыслие в так называемых чисто русских вопросах. Он, хотя вовсе не славянофил, примыкал нередко к понятиям, сочувствиям, умозрениям, особенно отвращениям замкнутой в себе России, я вообще держался понятий международных, узаконившихся у нас вследствие преобразования древней России в новую, совершившегося по почину и богатырской воле и силе Петра. И мне иногда хотелось сказать Пушкину с Александром Тургеневым: «да съезди, голубчик, хоть в Любек» (1877).
«Пушкин был вообще простодушен, уживчив и снисходителен, даже иногда с излишеством. По характеру моему я был более туг, несговорчив, неподатлив; это различие между нами приводило нас нередко к разногласию и к прениям, если не к спорам. Подобные прения касались скорее и более всего до литературных вопросов и литературных личностей… В литературных отношениях и сношениях я не входил ни в какие уступки, ни в какие сделки… Он, пока самого его не заденут, более был склонен мирволить и часто мирволил. Натура Пушкина была более открыта к сочувствиям, нежели к отвращениям. В нем было более любви, нежели негодования, более благоразумной терпимости и здравой оценки действительности» (1875).
«Со мною любил он спорить; и спорили мы до упаду, до охриплости об Озерове, Дмитриеве, Батюшкове и о многом прочем и прочем… Были мы оба натуры спорной и друг пред другом ни на шаг отступать не хотели. При задорной перестрелке нашей мы горячились: он все ниже и ниже унижал Дмитриева, я все выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы не правы. Помню, что однажды в пылу спора сказал я ему: «Да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву». Пушкин тут же зардел как маков цвет, с выражением глубокого упрека взглянул на меня и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: «Как, я завидую Дмитриеву?» Спор наш этим и кончился, то есть на этот раз, и разговор перешел к другим предметам, как будто ни в чем не бывало. Но я уверен, что он никогда не забывал и не прощал мне моей неуместной выходки… Нет сомнения, что вспышка моя была оскорбительна и несправедлива. Впрочем, и то сказать: в то время Пушкин не был еще на той вышине, до которой достигнул позднее» (1876).
«Пушкин Озерова не любил, и он часто бывал источником наших живых и горячих споров. Оба мы были неуступчивы и несколько заносчивы. Я еще более, нежели Пушкин. Он не признавал в Озерове никакого дарования. Я, может быть, дарование его преувеличивал» (1876).
Эти так называемые «приписки», которые Вяземский добавлял к своим ранним статьям в глубокой старости, без сомнения, доносят до нас точную картину взаимоотношений двух «спорных натур». Себя князь, как видим, не обеляет, напротив, подчеркивает «уживчивость» Пушкина и собственную нетерпимость. «В нем терпимость его никуда не годится», — жаловался Вяземский на Пушкина в 1830 году, не подозревая, что с годами именно терпимость, уважение к чужому мнению и нежелание впадать в крайности станут едва ли не главными чертами его собственного характера…
Свидетелями их споров бывали и посторонние. Александра Россет: «Никого я не знала умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли, — бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтобы Пушкин был его умнее, надуется и уж молчит…» А вот дневниковая запись Николая Муханова: «29 июня 1832. К Вяземскому поздравить с именинами. Нашел у него Александра Пушкина… Пушкин очень хвалит Дюмона[40], а Вяземский позорит, из чего вышел самый жаркий спор. Оба они выходили из себя, горячились и кричали… Спор усиливался». Вяземский в письме к жене подтверждал, что с Пушкиным они проспорили в тот день «битых два часа».
Литературные (и не только) схватки нередко продолжались и в письменном виде. Вот, например, черновик письма Пушкина Вяземскому: «О Дмитриеве спорить с тобой не стану, хоть все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова, все его сатиры — одного из твоих посланий, а все прочее — первого стихотворения Жуковского. Сказки писаны в дурном роде, холодны и растянуты. Ермак такая дрянь, что мочи нет. По мне, Дмитриев ниже Нелединского и сто крат ниже стихотворца Карамзина. Хорош русский поэт, poete de notre civilisation![41] Хороша и наша civilisation![42] Грустно мне видеть, что все у нас клонится Бог знает куда, ты один мог бы прикрикнуть налево и направо, порастрясти старые репутации, приструнить новые и показать им часть истины, а ты покровительствуешь старому вралю». Беловой вариант этого письма менее резок, но позиция Пушкина осталась более чем ясной… Вяземский, в свою очередь, упорно не признавал прав Крылова на первенство в жанре русской басни: «Что такое за представительство Крылова?.. Как ни говори, а в уме Крылова есть что-то лакейское: лукавство, брань из-за угла, трусость перед господами — все это перемешано вместе. Может быть, тут и есть черты народные, но по крайней мере не нам признаваться в них… И жопа есть некоторое представительство человеческой природы, но смешно же было бы живописцу ее представить как типическую принадлежность человека. Назови Державина, Потемкина представителями русского народа, это дело другое; в них и золото и грязь наши par exelence[43]; но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление».
Еще пример. В конце 1826 года Вяземский дал Пушкину свою старую статью про Озерова и попросил сделать заметки на полях. По характеру этих заметок можно понять, что Пушкин, правя статью, изо всех сил пытался сдержать раздражение. Но все же не удержался и вынес финальный вердикт: «Часть критическая вообще слаба, слишком слаба. Слог имеет твои недостатки, не имея твоих достоинств. Лучше написать совсем новую статью, чем передавать печати это сбивчивое и неверное обозрение»…
…Нуждался ли Пушкин в Вяземском, в его дружбе и творчестве? Вопрос этот не такой простой, как кажется на первый взгляд.
Юрий Нагибин в свое время проницательно подметил, что Пушкин, в отличие от всех его друзей, был лишен возможности читать… Пушкина, и поэтому относился к дарованиям близких с огромной доброжелательностью и любопытством: этим компенсировалось отсутствие в его читательской жизни пушкинских стихов. В этом смысле Вяземский, безусловно, был Пушкину очень нужен. В письмах, обращенных к Вяземскому, не раз звучит одна и та же просьба: пришли новых стихов и прозы. И оценки Пушкиным творческих талантов князя мало сказать комплиментарны — зачастую они завышены (а критика, заметим, касается только частностей и никогда не обидна). «Присылай нам своих стихов; они пленительны и оживительны — «Первый снег» прелесть; «Уныние» — прелестнее», «Образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах…», «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно… читал я твои стихи в «Полярной Звезде» — все прелесть», «Твоя проза — богатая наследница твоей прелестной поэзии», «Прочел я давнишние замечания на Булгарина, это лучшая из твоих полемических статей», «“Разговор” прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения», «Чуть не задохся со смеху, прочитав твою «Черту местности». Это маленькая прелесть», «Мой милый, поэзия твой родной язык, слышно по выговору», «Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма. Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыка Россини»… Цитаты можно продолжать. Это ли не убедительные свидетельства того, что Пушкин высоко ценил творчество друга?.. Правда, можно уловить в этих однообразных похвалах — Пушкин постоянно употребляет слово прелесть в применении к Вяземскому — некоторую иронию. Но в заметках, предназначенных для печати, Пушкин всегда говорил о таланте Вяземского без всяких подтекстов, да и в многочисленных поэтических посланиях Пушкина к Вяземскому добрые чувства к адресату налицо. Если ирония и присутствовала, то она была глубоко запрятана от посторонних и, так сказать, неофициальна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
