Еще в 1815 году Вяземский оценил дарование Пушкина, услышав «Воспоминания в Царском Селе». С тех пор он неизменно отзывался о пушкинском творчестве очень одобрительно. «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши»; «Пушкин читал мне своего Бориса Годунова. Зрелое и возвышенное произведение»; «Пушкин кончил шестую песнь Онегина. Есть прелести образцовые. Уездный деревенский бал уморительно хорош. Поединок двух друзей, Онегина и Ленского, и смерть последнего, описание превосходное»; «Убитого Ленского сравнивает он с домом опустевшим… Как это все сказано, как просто и сильно, с каким чувством» (похоже, эти строки были любимейшими у Вяземского); «Стихосложение в «Кавказском пленнике» отличное. Можно, кажется, утвердить, что в целой повести нет ни одного вялого, нестройного стиха. Все дышит свежестию, все кипит живостию необыкновенной»; «Не только читал Пушкина, но с ума сошел от его стихов. Что за шельма!»; «В поэме «Цыганы» узнаем творца «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил»…
В личных письмах к Пушкину Вяземский тоже высказывает свой восторг вполне откровенно. Например, о «Цыганах»: «Ты ничего жарче этого еще не сделал… Шутки в сторону, это, кажется, полнейшее, совершеннейшее, оригинальнейшее твое творение». Или письмо от 6 сентября 1824 года: «Твое Море прелестно! Я затвердил его наизусть тотчас, а по мне это великая примета. Вообще стихи потеряли для меня это очарование, это очаровательство невыразимое. Прежде стихи действовали на меня почти физически, щекотали чувства, les sens[44]; теперь надобно им задеть струны моего ума и сокровенные струны души, чтобы отозваться во мне. Ты играешь на мне на старый лад. Спасибо тебе, мой милый виртуоз! Пожалуйста, почаще бренчи, чтобы я не вовсе рассохся! — Твое любовное письмо Тани: Я к вам пишу, чего же боле? прелесть и мастерство».
Эти похвалы, конечно же, звучат от всей души. Во многих случаях Вяземский первым среди русских критиков подавал голос в поддержку Пушкина, не особенно заботясь об аргументации, все время выделяя его из числа других русских поэтов, настойчиво подчеркивая, что именно Пушкину принадлежит ведущее место в литературе. Но все-таки отделаться от чувства, что во всех похвалах князя сквозит холод его ума, невозможно. Вяземский любил Пушкина как поэта. Но, скажем, любовь Жуковского к Пушкину была совершенно иной — теплой, доверчивой, восхищенной, радостной, — такова любовь матери к шалуну-сыну. Любовь Вяземского к Пушкину на этом фоне выглядит любовью критика, искренне расположенного к молодому быстрорастущему писателю…
О его ранней ревности к Пушкину — полушутливой, полусерьезной, впоследствии тщательно скрываемой — уже говорилось. Ревность эта несомненно была. Потом из души Вяземского ее вытеснила забота о Пушкине, забота старшего, умудренного жизнью брата о младшем — и нет сомнения, что Пушкину эта роль Вяземского была не особенно приятна. Если Жуковский имел полное право на учительскую миссию как в силу возраста, так и в силу гения и мудрого миролюбия, то Вяземский с его нравоучениями и частыми приступами душевной глухоты не мог не раздражать Пушкина. Роль друга-наставника Вяземский сохранял примерно до 1828 года, после чего тон отношений снова меняется — Пушкин уже «вырос», и Вяземский для него теперь коллега и единомышленник. По всей видимости, в 30-х годах отношения друзей ухудшились, но что послужило к этому поводом, не вполне ясно. Возможно, Вяземского оттолкнула политическая позиция, занятая Пушкиным в 1831 году; возможно, отчасти справедлив намек Нащокина на то, что Пушкину было неприятно «волокитство» Вяземского за Натальей Николаевной. Да и годы, заботы уже не располагали к частому дружескому общению — Вяземский обживался в столице, начинал служить и постепенно уходил из активной литературы, Пушкин занимался творчеством и семейными хлопотами. Они остались близкими приятелями, нередко навещали друг друга, случалось, и переписывались (оба жили уже в Петербурге, и в частой переписке необходимости нет), обменивались замечаниями творческого порядка. Но к роковой дате Пушкин подойдет в одиночестве. Вяземский найдет его поведение смешным и нелепым, не сможет и не захочет поддержать друга и тем самым резко уронит себя в глазах будущих поколений (хотя для того, чтобы верно оценить обстановку спустя сто с лишним лет, большим умом обладать не нужно…). Мы не знаем наверняка, кого сам Пушкин в последние дни видел в князе — бывшего друга, холодно «отвратившего лицо» и находящего поведение Пушкина странным, или же человека, посвященного не во все обстоятельства и потому неспособного сделать правильные выводы. Внешне между ними все оставалось по-прежнему. На смертном одре Пушкин пожал Вяземскому руку и произнес: «Прости, будь счастлив»…
В старости Вяземский сказал о Пушкине немало хорошего, и это общеизвестно. Но не менее интересны и другие высказывания князя — те, которые не тиражируются, ибо не поддерживают легенду о дружбе… Например, 6 ноября 1840 года, по свидетельству Плетнева, «Вяземский много, умно и откровенно говорил… о Пушкине-покойнике. Отдавая всю справедливость его уму и таланту, он находит, что ни первая молодость его, ни жизнь вообще не представляют того, что бы внушало к нему истинное уважение и участие. Виною — обстоятельства, родители, знакомства и дух времени». А вот как Вяземский реагирует в 1851 году на чье-то утверждение, что Жуковский относится к пушкинской эпохе: «Правильнее сказать, что Пушкин принадлежит к периоду Жуковского»… Считал ли Вяземский Пушкина гением?.. В одной из поздних заметок князь долго рассуждает на тему русских гениев и приходит к выводу, что таковых было трое — в первую очередь Петр I, затем Ломоносов и Суворов. Пушкин же — «высокое, оригинальное дарование», не более.
И, наконец, последний, достаточно красноречивый факт, на который почему-то до сих пор никто не обращал внимания. Пушкин создал несколько чудесных стихотворений о Вяземском, в том числе великолепную надпись к его портрету. Вяземский, охотно писавший послания к кому угодно, почтил Пушкина стихами только после его гибели.
…Их дружба — резкое, полное мгновенных пульсаций, интеллектуальное, умственное, головное, но никак не сердечное отталкивание-притяжение двух очень разных, очень самостоятельных и очень умных людей, волею судеб оказавшихся рядом в жизни и литературе.
* * *
Но пока все идет хорошо — они рады друг другу. Вяземский с удовольствием рассматривает Сверчка, совершенно непохожего на того шумного курчавого мальчишку, с которым он виделся в начале 1819 года в Петербурге. Нынешний Пушкин, пожалуй, сойдет за франта, никак не определишь, что он приехал из псковской глуши. Он держится уверенно, просто и элегантно. На московских улицах на него оборачиваются, в театре его встречают овацией, литературные юноши зазывают наперебой на всяческие обеды и просят «Годунова». Его быстрые глаза и улыбка мелькают то здесь, то там. Он в моде (ах, как редко русский поэт бывает в моде! Когда это случалось в последний раз? Кажется, в 12-м году, Жуковский…).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
