Она действительно видит ее перед собой?
Может, схватить ее?
Ида поняла, что ей не надо хватать пуповину, потому что пуповина уже обвилась вокруг нее.
— Какого дьявола…
Рай, 31 октября
Ида, дитя мое.
Время от времени я, конечно, просматриваю те неотправленные письма, которые написала тебе за все эти годы. Не отправляла, конечно, из трусости, но еще и потому, что письмо из Рая может представлять для тебя опасность. Письма хранятся в старой дорожной сумке, на которой обычно лежит Темпус (единственная оставшаяся у меня кошка), и я думаю, что он посторожит их для нас, пока я не осмелюсь послать их тебе. Или приду с ними сама, прямо к тебе! Какого ты роста? В тот день, когда мы встретимся, мне надо будет смотреть на тебя снизу вверх или сверху вниз, или мы окажемся одного роста? У меня как у матери, пожалуй, нет необходимости говорить, что ты необыкновенно красива, но это так! Больше всего мне нравится фотография, где ты стоишь вместе с твоей подругой Мариной в пабе и вы корчите рожицы. Я помню эту ухмылку. Она у тебя с рождения.
К сожалению, я по-прежнему должна держать в секрете место моего пребывания. Все время, пока я росла, Альма говорила о том, что мое тело, может быть, станет своего рода подопытным объектом, если органы медицины узнают больше о моих недугах, — вначале я ей не верила. А теперь верю. И этот страх никогда не пройдет ни у меня, ни у Альмы. Значит, я меньше всего хочу раскрыть то место, где я нахожусь. Это место для меня рай, но, может быть, это больше говорит обо мне, чем о месте, но у меня нет никакого желания сбегать из этого прекрасного Эдема, как некогда сделали некоторые другие Евы.
Когда я читаю мои старые письма к тебе, мне причиняет боль то, что это монологи. Сколько бы я ни писала, речь идет только обо мне или о моих занятиях математикой и маленьких экспериментах с магнетизмом (к тому же несколько лет я специально изучала малиновок и боролась за то, чтобы кошки не открывали их картонные ящики). Одно из писем, например, целиком посвящено моей любви к певице Кейт Буш. Когда я уезжала, из музыки я взяла с собой только ее альбом «Гончие любви». Словно ты была в ее музыке. Твое младенческое гули-гули, твой смех, наша любовь. Запах твоей шеи. Я просто знаю, что произойдет что-то хорошее, как поет Кейт в фантастической песне «Cloudbusting» [55] .
Но без ответов мои письма просто какая-то нелепица.
Я никогда не думала, что буду отсутствовать всю твою жизнь. Я постоянно думала, что это на время, может быть, на несколько лет. Во всяком случае, до осени того года, когда все рухнуло.
Я должна объяснить. Когда-нибудь я должна объяснить. Не знаю, что ты думаешь обо мне, но вот моя версия.
Во время одной из наших с Альмой последних крупных ссор папа собирался утешить меня, но меня так переполняла ненависть, что я только и делала, что кричала на него. Как он может быть на стороне Альмы? Почему он вообще ее любит? Одно то, что он любит ее, означает, что меня он ненавидит, кричала я так, что мой крик отдавался эхом. Я никогда не забуду то горе, которое тогда отразилось в его глазах. И в то же время я была упрямой, а он слишком уступчивым. Все же я думала, что моя поездка сюда всего лишь поездка, и ничего больше. Что я вернусь, когда поправлюсь, и мы во всем разберемся. Я пробыла здесь два года и с каждым сезоном стабильно чувствовала себя немного лучше. Но все же далеко не здоровой: когда один раз у меня хватило смелости выбраться в ближайший с Раем город, это кончилось тем, что Ако, соседу, который умер зимой, пришлось забирать меня с обочины по другую сторону болота. Все началось с головной боли в автобусе, за которой сразу же пошли трещины на сгибах руки и кровотечения. И так до сих пор — словно тело чувствует, что я пытаюсь покинуть эту своеобразную природу, и протестует аллергией на само себя (не могу понять, как я выдержала все эти годы дома в Емтланде).
И все же я была настроена в один прекрасный день вернуться домой. Я боялась, что тебе придется так же трудно с Альмой, как Манфреду. И что будет, если папа заболеет? И ты когда-нибудь останешься с ней наедине?
Под большим секретом я позвонила папе в конце осени, в каком году это было, уже не помню. Я думала, мы начнем что-то вроде переговоров. Я пошла на один из хуторов, где время от времени появлялся роуминг для магической новинки под названием мобильный телефон, во всяком случае, если стоять на определенном месте между крышами из гофрированного железа сарая и амбара.
Я одолжила у хозяина телефон и позвонила в общей сложности три раза, начиная с ноября и кончая Рождеством. Первое, что я поняла, — Альма занимается тем, чтобы юридически признать меня умершей. Ты можешь легко это проверить. Это очень многое говорит об Альме. Она не гнушается никакими средствами, чтобы решать, как должна выглядеть действительность. Мне кажется, она в своем роде психопат.
Это был самый удивительный разговор в моей жизни, мы плакали и молчали, опять плакали, пытались что-то сказать, но продолжали молчать. Затем мы начали смеяться, но тут разговор прервался, и я не смогла дозвониться снова.
Во второй раз, когда мы вышли на связь, он смог рассказать о том, как ты живешь. Помню, как во время разговора пошел первый снег — тихо и величественно он падал на задворки хлева, — а я впитывала каждую деталь. Именно тогда ты начала терять первые зубы, и у тебя была большая дырка, из которой выпадали спагетти. Много раз мне снилась эта дырка. Я задавала массу вопросов, но потом сожалела, что большинство из них касалось твоего физического самочувствия. Есть ли у тебя друзья, и какие. Я услышала больше о некоей Кларе, с которой ты играла, чем о тебе. Это было неправильно, просто-напросто через какое-то время я поняла, что папа несколько преувеличивал, поскольку знал, что я «хочу» услышать. В конце концов в ходе разговора я поняла, что ты только как-то один раз играла с этой Кларой; похоже, что на самом деле ты в основном общаешься сама с собой или проводишь время на природе. Меня охватила своего рода паника — сколько бы он ни рассказывал о хижинах, которые ты строила в лесу, о походах на лыжах с Лассе, о компьютерных играх, о наблюдении за звездами, о наборах «Юный химик», о фейерверках, гербариях и о твоем жгучем интересе ко всему, что можно рассмотреть в микроскоп, ничего не помогало. Ни одно из этих занятий не включало друзей! Может быть, именно поэтому я так влюблена в твое фото на Фейсбуке, где ты в пабе с подружкой. В целом, похоже, у тебя не так много друзей, и ты не так много общаешься с другими людьми. Ну да ладно, наверняка я волнуюсь напрасно. Твоя жизнь совсем не то, что моя. Может быть, это твой сознательный выбор, может быть, ты не общительная потому, что просто-напросто сама так хочешь. Это бы не особо удивило какого-нибудь генеалога — Нордлунды никогда не слыли весельчаками, если можно так сказать. А со стороны Альмы… да, никто ведь не знает, но, похоже, и в этом замученном славянском народе никто не отличался красноречием.
Ты должна понять, Ида, что мое детство было чистым адом. По-другому не скажешь. Сколько я себя помню, мое тело мучило меня. Несколько недель нормальной жизни, потом новые раны, и это проклятое заживление, а потом все начиналось сначала. Помню, мне было шесть лет. Я лежала на верхнем этаже, врач уже ушел домой. Я слышала, как внизу папа ругался с Альмой. «Ты не можешь запереть ее здесь на всю жизнь только потому, что ее нельзя вылечить», — говорил папа. Я совершенно точно помню эти слова. Что я неизлечима, что так будет всю жизнь. Затем он сказал, что лучше всего, если бы я «в таком случае росла в больнице». Я возненавидела его за эти слова и несколько месяцев не разговаривала с ним. Только много позже я поняла, что это папа, не Альма, хочет, чтобы я жила достойной жизнью. В больничной палате есть, по крайней мере, другие больные, с которыми можно общаться. Но он отступил, конечно. Он никогда не мог противостоять Альме. Какую карту она разыгрывала в тот раз, я поняла гораздо позже. Но это означало, что я лечилась дома, училась дома, и постепенно я поняла, что в принципе нахожусь под домашним арестом. В стабильные периоды папа брал меня к скаутам. Но я, скромная девочка с ранами на пол-лица, которая краснела, когда к ней обращались, которая начинала плакать и просилась домой и которая потом не появлялась неделями, — с такой никто не хотел общаться. Иногда я даже мечтала о том, чтобы стать позором деревни. Чтобы люди шли мимо нашего хутора и кидали снежки в окна, а потом убегали, потому что в доме живет выродок. А я бы возникала у окна как привидение. Но даже из этого ничего не вышло. Альма с особой тщательностью выбрала для жизни самое отдаленное место, какое только было там, в Емтланде. Чтобы ее оставили в покое с ее одержимостью в ее секретной лаборатории. «Чтобы тебя вылечить», — часто говорила она мне.
