— Стихи? — спросила она, когда он замолчал.
Он молча кивнул головой.
— Твои?
— Нет, — рассмеялся он весело. — Шестьсот лет назад написал один грузин, Шота Руставели.
— А о чем они?
— Ты поблагодарила за ленточку, а я ответил, что ты для меня как солнце, и я даю слово, что выполню любое твое желание, невзирая ни на какие опасности...
Он схватил горсть песка и бросил ее под ноги.
— Не умею только по-польски, чтобы хорошо рассказать.
— Ты хорошо сказал, — тихо произнесла Лидка.
— Не я. Это так говорил королеве Тинатине Автандил.
— Кто?
— Автандил, был такой рыцарь в древности.
— Жаль, — еще тише прошептала девушка.
Не выпуская из ладони янтарное сердечко, она стала подниматься по тропинке среди дюн. За ней шел Григорий, глубоко задумавшись, видимо, даже не расслышав последнего слова.
На гребне взгорка, в замаскированном сеткой окопе для орудия, приспособленном для ведения круговой обороны, стояла длинноствольная семидесятишестимиллиметровая пушка, а около нее на посту улан. Солдат посматривал в направлении моря, время от времени поднося к глазам бинокль.
— Нашли что на берегу? — ехидно спросил он танкиста.
— Клад, — ответила Лидка, размахивая черной ленточкой.
— Гитлера не видать? — в свою очередь съязвил механик, недовольный тем, что вопросами его отвлекли от мыслей.
— Только рыб и одну сирену, — отпарировал артиллерист.
— Держись за меня, Берлин увидишь, — пообещал грузин, принявшись отцеплять кокарду и отвинчивать орла со свастикой с бескозырки.
— Янек сердитый, оттого что нам приказали не к Одеру ехать, — напомнила Лидка и поморщилась, увидев, что делает Саакашвили с бескозыркой. — Зачем тебе это?
— Бляшки не нужны, — Григорий швырнул их на землю, — а остальное может пригодиться. Хотя бы сапоги чистить. — Он выжал воду из голубого сукна бескозырки и сунул его в карман куртки.
Они миновали орудийный окоп, и глазам их открылся приморский пейзаж: до самого горизонта тянулись поля с темными участками свежевспаханной земли, а на них зеленели передвигающиеся фигурки работающих на пахоте уланов. Очертания окрестностей были волнистые, ближе к морю темнели группы деревьев, на горизонте чернел лес, серебрились под лучами солнца озерки.
— Сюда обязательно понаедут дачники, — сказала Лидка. — Здесь не только воздух здоровый, а вообще красиво.
Ближе к шоссе краснела крупная усадьба из нескольких строений, огороженная кирпичной стеной, выщербленной пулями. Усадьба вместе с орудием на дюне представляла узел сопротивления: в стенах были пробиты амбразуры, между домом и коровником установлены заграждения, отрыты окопы и ходы сообщения.
По подворью расхаживали уланы. Двое у колодца поили коней. Третий в деревянном корыте стирал портянки, а уже выстиранную рубашку повесил на маховое колесо корморезки. У ворот, выходящих на шоссе, стоял «Рыжий». Две головы выглядывали из люков его башни.
— Ой, батюшки, мне ведь на дежурство уже пора! — крикнула Лидка, взглянув на часы, и побежала к зданию, над крышей которого на шесте торчала радиоантенна.
Подходя к танку, Григорий услышал, как Елень поучает Черешняка:
— Берешь рукой, значит, поднимаешь до подбородка и загоняешь снаряд в ствол плечом с полоборота.
Все это он показал жестами.
— Одной рукой тоже можно, — упирался Черешняк.
— Ну что за дурень! — вздохнул Густлик, обращаясь к Григорию, а потом опять сердито стал объяснять: — Я ж тебе говорю, дурила ты чертов, как нужно: в танке сто снарядов и сто раз нужно пушку зарядить. Потому и заряжать надо с силой, всем плечом, а то у тебя рука будет отваливаться. Если раз опоздаешь, то не ты один, а все мы к святому Петру на небо попадем.
Григорий взглянул на два грузовика с солдатами, проехавших по шоссе, и решил присесть на досках, сложенных вдоль ограды, где на солнце грелся Шарик.
— Ну что, старик... — протянул он руку, чтобы погладить собаку, но Шарик неожиданно оскалил зубы и угрожающе зарычал. — Что это с тобой?
— Со мной? — спросил Густлик.
— Да нет... Шарик совсем сдурел.
Саакашвили пересел от собаки вправо, и овчарка отвернула морду в другую сторону, заскулила дружелюбно, подползла к Григорию и подставила голову, чтобы ее погладили.
— К орудию! — приказал Черешняку Густлик.
Оба исчезли в башне, через открытые люки долетали голоса и звон металла.
— Осколочным заряжай!
— Готов!
— Разряжай... Бронебойным заряжай!
Саакашвили закрыл глаза и, слушая слова команд, грелся на солнце, отдыхал. Пожалуй, у него было на это право, потому что едва закончился большой переход от Гданьска и почти до самого Щецина, как он старательно осмотрел весь танк и сделал все, что требовалось. Вот только эти траки... Надо было бы найти в окрестности разбитый Т —34 с новыми, мало изъезженными гусеницами, снять несколько звеньев, привезти и заменить... И верно, надо привезти, ведь когда теперь Вихура вернется.
На шоссе показался грузовик и, как назло, остановился у ворот, рокоча мотором. «Вихура, точно Вихура», — подумал Григорий и продолжал сидеть, не открывая глаз, чтобы увидеть его как можно позже. А тем временем из машины вылез высокий мужчина в куртке с бело-красной повязкой на рукаве, в сапогах и, подойдя к воротам, прочитал надписи, выжженные на досках: «Хозяйство Калиты», «Хозяйство Коса».
— Вы к кому, гражданин? — спросил часовой.
— К сыну.
Григорий узнал по голосу Веста. Он тут же вскочил и торжественно крикнул, подняв руки вверх:
— Ваша! Ваша!
Он бросился навстречу Весту вместе с Шариком, следом за ним — Густлик, потом Томаш. Едва они успели поздороваться с поручником, как, встревоженный криками, из здания выбежал Янек и бросился отцу на шею.
— Надолго приехал?
— Я подвез оперативную группу, чтобы сразу, как только Щецин будет освобожден...
— Значит, ты остаешься с нами! — обрадовался Янек.
— В моем распоряжении всего лишь пятнадцать минут. Я должен вернуться в Гданьск. А потом опять приеду...
Отец с сыном направились к дому, а остальные члены экипажа остались на месте. Густлик придержал грузина за руку, чтобы он не шел за ними. Только Шарик, не скрывая своей радости, прыгая, побежал следом за Косами.
В приоткрытое окно выглянула Лидка с наушниками на голове.
— Добрый день! — радостно приветствовала она отца Янека, высунув руку.
Янек из-за спины отца знаками показал, чтобы она спрятала янтарное сердечко, которое на черной ленточке висело у нее на шее.
— Ой! — Девушка наморщила брови и спрятала кулон под воротник.
— Форма не платье, а солдат не елка, — буркнул Янек ей вполголоса. — Не было никакого приказа?
— Нет, только немцы где-то близко вызывают: «Херменегильде, комм».
— Запиши, — приказал Янек и, открыв двери, пригласил отца в дом.
Из-за дверей конюшни всю эту сцену наблюдал Феликс Калита. На своих кривых ногах он зашагал по направлению к часовому. Тот, увидев командира эскадрона, вытянулся по стойке «смирно». Он почувствовал себя, как муха, попавшая в паутину.
— На посту стоишь, сынок?
— Так точно, гражданин вахмистр.
— Без разрешения начальника караула чужих пропускаешь? — ласково спросил Калита и вдруг, побагровев, сразу перешел на крик: — Улан! Такому часовому, как ты, в руки громницу* (Свеча в руках умирающего или у гроба. — Прим. ред.) надо давать, а не винтовку! Пиши матери, чтобы она молилась за тебя, потому что я выпущу из твоего живота кишки и на клубок колючей проволоки из заграждения намотаю...
Янек захлопнул окно, чтобы не слышать криков вахмистра. Теперь только видно было, как, заложив руки за спину, переступая с пяток на носки, подофицер читает нотацию своему солдату.
— Хороший парень, но по-другому не умеет, — стал объяснять Янек отцу. — Мы вместе с его эскадроном участвовали в бою, а теперь торчим здесь, считаемся узлом сопротивления в системе противодесантной обороны побережья — уланы, наш танк и пушка с орудийным расчетом.
Но тут тихо. Так, иногда появится дым на горизонте, тогда наши самолеты прогоняют корабль, и опять тишина. Скучно.
— А одно то, что вы стоите у моря, разве это не интересно? — улыбнулся отец. — До войны наш орел едва клювом цеплялся за Балтику, Пруссия, как ошейник, горло душила, а теперь... На весь размах крыльев...
— Что в Гданьске?
— Живет город. Предприятия начали работать, в порт прибыли корабли из Кронштадта. Тральщики очищают фарватер к косе Хель. Противолодочные катера гоняются за немецкими подводными лодками, которых на Балтике довольно много шныряет, особенно в вашем районе, между Борнхольмом и Колобжегом...
— Маруся не писала?
— Нет...
Воцарилось короткое молчание. Поняв, что Янек, видимо, тоже не получил письма, отец взял в руки лежавшую на столе книгу и, чтобы сменить тему разговора, спросил:
