Мы покинули Англию в дни, когда после долгожданного падения правительства Чемберлена британский лев при правительстве Черчилля пробудился и начал воевать. Теперь англичане всеми силами старались подготовить страну к обороне. То, что было упущено за последние месяцы, пытались наверстать за несколько дней. С исключительным патриотизмом все население страны включилось в подготовку отпора ожидавшемуся вторжению нацистских орд. Но для тех, кто был знаком с техническим оснащением гитлеровских армий, осуществлявшиеся оборонительные мероприятия казались детскими. Против наступающих танков выставляли «испанские рогатки» на перекрестках и устраивали для партизан амбразуры в полуразвалившихся стенах. В парках Лондона вырыли окопы. На всех сельских дорогах страны исчезли указатели, чтобы немцы не могли ориентироваться. [284]
Домашние хозяйки заготовили ведра для кипятка, чтобы обливать немецких солдат; дети запаслись кинжалами и извлекли из шкафов музейные ружья. В стране господствовало боевое настроение, которого всего несколько недель назад нельзя было и ожидать. Если бы Гитлер вторгся в Англию, началась бы такая партизанская война и резня, какой еще не знала вся мировая история.
Когда полгода назад я сошел с самолета на английскую землю, у меня как бы свалился камень с сердца. Теперь я вздохнул свободно, когда увидел на станции Кингс-Кросс поезд, который должен был увезти меня отсюда. На вокзал провожать меня пришел мой старый друг, бывший командующий социал-демократическими отрядами «Рейхсбаннер» Карл Хёльтерман. У него не было такой возможности, как у нас, выехать за границу, и поэтому он с тревогой смотрел в будущее. Я вручил ему ампулы с ядом, подаренные мне д-ром Г., в которых больше не нуждался. Их было достаточно для него и его жены. Его лицо прояснилось, и, глубоко тронутый, он поблагодарил меня:
— Никто еще никогда не делал мне более дорогого подарка. Теперь по крайней мере я знаю, что сам смогу распорядиться своей судьбой.
С большим любопытством наблюдали за отъезжающими сновавшие взад и вперед носильщики и железнодорожные служащие. Никто из них не высказывал желания уехать вместе с нами, напротив, с разных сторон отчетливо раздавались реплики: — The Yellow Train! — Желтый поезд! — Желтый цвет слывет в Англии символом трусости. Даже мне было немного стыдно, а англичане поспешили незаметно скрыться в своих купе. Только их элегантные чемоданы свидетельствовали о том, что это очень богатые люди, решившие теперь, в час смертельной опасности для родины, покинуть ее.
Но именно они сделали для меня и Вилли переезд через океан очень мучительным. Мы были единственными немцами на борту парохода, и нас бойкотировали так, словно мы были прокаженными. Никто не хотел садиться с нами за один стол. Нас старались избегать и едва удостаивали взглядом. Когда мы проходили мимо той или иной группы, то могли услышать такие замечания:
— Лучше всего было бы выбросить обоих гуннов за борт. Кто знает, не являются ли они нацистскими агентами, поддерживающими связь с какой-нибудь немецкой подводной лодкой, которая может внезапно вынырнуть и торпедировать нас! [285]
Очень предупредительно держался с нами министр иностранных дел чехословацкого эмигрантского правительства Ян Масарик. Он знал меня раньше и слышал обо мне от Ванситтарта. Ежедневно по нескольку раз он брал меня под руку, и мы гуляли по палубе. Однако враждебность других пассажиров не прошла, и мы с Вилли чувствовали себя отверженными.
Переезд через океан занял десять дней. Это были дни завершающих боев во Франции. Накануне высадки в Нью-Йорке мы услышали по радио сообщение о капитуляции в Компьене. Не удивительно, что отношение к нам нисколько не улучшилось.
На следующее утро появились представители иммиграционных властей. Я предъявил свой смехотворный документ, свидетельствовавший о том, что я не имею гражданства, документ, снабженный десятидневной проездной визой Баттеруорта. Чиновник взглянул на меня:
— Не приходилось ли мне уже заниматься вами?
— Это вполне возможно, — ответил я.
— Да, теперь я вспоминаю. В свое время вы служили в немецком посольстве в Вашингтоне.
— Вы правы. Тогда с моим дипломатическим паспортом я не был бы через десять дней выброшен из вашей страны.
Было видно, что чиновник сочувствует мне:
— Я понимаю, что все это тяжело для вас. Я знаю, что вы джентльмен и не злоупотребите своим пребыванием у нас. Поэтому я на свой страх и риск продлю ваше пребывание в Соединенных Штатах на четыре недели.
Чиновник поставил соответствующий штамп на моем документе. Теперь у меня было достаточно времени, чтобы навестить некоторых своих друзей в Вашингтоне, которые, возможно, сумеют мне помочь в получении постоянной визы. В приподнятом настроении мы с Вилли сошли на берег.
Нью-Йорк выглядел вполне мирно. В блеске сверкающих реклам лучился Бродвей, и движение было столь же оживленным, как и всегда. Контраст с затемненным Лондоном был разительным. Война в далекой Европе затрагивала повседневную жизнь американцев лишь в той мере, что они теперь не могли провести свой летний отпуск в Европе. [286] Распевали сентиментальные песенки о парижских кафе и хвалебные гимны по адресу стойкой Англии, которая находилась теперь лицом к лицу с атакующими могучими нацистскими армиями. В то же время принимали меры и на тот случай, если бы эти злые нацисты, одержав окончательную победу, стали господами в Европе и с ними пришлось бы и дальше торговать. Может быть, Гитлер проглотил слишком большой кусок и испортит себе желудок. Нужно терпеливо ждать. Между тем в Америке можно было и впредь жить уютно.
Я провел несколько дней в Вашингтоне. Мало обнадеживало то, что даже в самых осведомленных кругах Государственного департамента в эти июльские недели 1940 года господствовали настроения фатализма.
Часто и подолгу я простаивал перед красным кирпичным зданием нашего посольства и наблюдал с другой стороны улицы за людьми, входившими и выходившими из дома, где я проработал свыше четырех лет. Я узнавал многих моих коллег, спокойно шествовавших к своим автомобилям. Они выглядели самоуверенно настроенными, как будто в мире ничего не случилось и все прекрасно. Но, может быть, я был глупым одиночкой, не понимающим реальной жизни, и поэтому из-за своего упрямства сам вытолкнул себя из этого мира? В глубине души я, конечно, знал, что никогда не променяю свою судьбу на уютную жизнь этих гитлеровцев.
Что же касается постоянной визы, то я ничего не добился. У меня не оставалось другого выхода, как ехать на Ямайку, навстречу неизвестному будущему. Я купил в Нью-Йорке билеты для себя и Вилли и сообщил британскому посольству в Вашингтоне, как это было мне предписано еще в Лондоне, примерную дату прибытия в Кингстон, чтобы тамошний губернатор был об этом информирован.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
