Весьма практичны были у орочонов седельные сумки, тоже берестяные, с кожаным запором, обычно красиво разукрашенные, легкие и не пропускающие воду. Железной утвари у них очень немного, несколько чугунков, цепочки, большие и малые иголки, шилья и ножи, из которых те, что покрупнее, служили также топорами и короткими охотничьими копьями. Все они были домашней ковки. Но вдобавок я заметил в ходу у орочонов каменные рубила и ступки, а равно кремневые скребки.
Огонь женщины добывали деревянным волчком, раскручивая его в деревяшке с помощью шнурка; возникающее трение вращения поджигало древесину.
Ружья у них тоже были самодельные, с кремневым замком, вручную просверленным стволом, очень мелкого калибра. Использовали их только для добычи мелкого пушного зверя. Животных покрупнее промышляли самострелом, который стрелял деревянными дротиками примерно в палец толщиной, со свинцовыми наконечниками. К ружьям и самострелам были приделаны подвижные стойки, при переноске свисавшие вниз. По летящей и бегущей дичи и без опоры орочон не стреляет, как и с расстояния больше 50–60 шагов, зато стреляет метко. Ценных пушных зверей, если не удается поймать их западней, он бьет в глаз или в голову, чтобы не испортить мех, зверей покрупнее всегда поражает точно в лопатку. Медведя, «хозяина тайги», он берет только в единоборстве, ножом и рогатиной, а если терпит поражение, то умирает как герой и уходит к «Великому духу».
Семья нашего родоначальника состояла из старухи жены, трех женатых сыновей и трех дочерей, из которых одна уже перешла в соседний род и, как гордо рассказал отец, уже имела пятерых детей. Две другие дочери ждали будущих мужей, которые пока не собрали нужное количество шкурок, чтобы уплатить выкуп за жен. Сами же девушки давно уложили свое приданое — берестяную утварь и одежду — в кожаные мешки.
Не в пример монголкам и буряткам орочонка до вступления в брак держит себя в невинности, и супружеских измен у них не бывает. Если муж умирает, вдова берет себе другого мужа из его племени, он заботится о ней и ее детях и наследует покойному.
Сыновья нашего старика имели собственные чумы, оленей и семьи, и, смотря по желанию патриарха, они кочевали и охотились самостоятельно или все вместе в пределах своих охотничьих территорий. У сыновей тоже было по нескольку детей. Два младенца еще лежали в берестяных колыбелях, формой похожих на ночную туфлю, только с козырьком над головою младенца и с ремнями, чтобы привязать к седлу или к спине матери. Вместо пустышки младенцам совали в рот продолговатый обрезок сырого мяса, проткнутый поперек деревянной палочкой, которая не позволяет проглотить «пустышку». Временами мать прикладывала младенцев к груди. Детишки выглядели сытыми и довольными и весело смотрели на мир маленькими черными глазенками. Для защиты от гнуса на «козырек» колыбели набрасывали тонкую сетку из растительных волокон. Дети постарше, от двух до восьми лет, помогали разделывать сохатого и очищать кости от мяса, а при этом с удовольствием высасывали разбитые мозговые кости.
Старший в роду — родоначальник, он — общепризнанный авторитет и властитель над охотничьими угодьями. Он же улаживает отношения и дела внутри и за пределами своих территорий, собирает оброк с рыбаков и золотоискателей и сдает тайше ясак пушниной.
Наш радушный хозяин владел своими охотничьими угодьями не один, а вместе со своими двумя братьями и их родами, так что на площади около 30 000 гектаров проживало приблизительно восемь десятков душ.
На охотничьих территориях, которые я посетил, проживало примерно сто родов, в общей сложности человек 400–500. В административном плане они составляли думу, во главе которой, как и у бурят, стоял тайша, назначенный окружным начальником из числа патриархов и как символ своей должности, носивший на шее серебряную медаль. Он должен был сдавать правительству собранный родоначальниками ясак, состоявший из пушнины стоимостью примерно три рубля на каждого охотника. Этой норме соответствовало десятка три беличьих шкурок. Хорошая соболья шкурка стоила в двадцать раз больше, прочие тоже оценивались по этой норме.
Имея право взимать арендную плату за рыбные тони и золотые прииски, расположенные на их охотничьих территориях, орочоны могли бы платить ясак из этих денег. На деле же от подобных предприятий им было больше ущерба, нежели пользы. Как русские рыбаки, так и старатели беспардонно обманывали кротких орочонов. Согласно постановлению правительства, аренду надлежало платить наличными, а не товаром, и, когда родоначальник появлялся у своего арендатора, он действительно получал деньги, но затем его угощали водкой, пьяного до бесчувствия сажали на оленя и отпускали в тайгу, где он вскоре с оленя падал. Пока орочон с похмелья отсыпался в тайге, деньги у него опять забирали. Проснувшись, он был убежден, что его ограбил злой дух, так как, по орочонским верованиям, им нельзя было ни искать золото, ни владеть им.
Орочон не разрабатывает богатства своих гор и рек именно потому, что считает оные собственностью обитающих там демонов. Сам он не ворует и не лжет, а оттого не предполагает сих скверных качеств в других людях. Они же как раз этим простодушием и пользуются. Причем не просто обворовывают его, но наносят еще больший вред, продавая ему порох, свинец, ткани и прочие важные вещи по немыслимым ценам, так что он все глубже вязнет в долгах.
Пока сидел в долгах, орочон считал всю добытую им пушнину собственностью кредитора. Поэтому, даже предлагая хорошую цену, было почти невозможно напрямую купить у него меха. А стоило орочону угодить в лапы этакого «благодетеля», как он его звал, он целиком оказывался в его власти, долги росли из поколения в поколение без всякой надежды когда-либо их погасить.
Задача, возложенная на меня бароном Корфом, состояла в тщательном изучении обстоятельств у охотничьих народов, дабы в будущем оградить их от эксплуататоров и, в частности, выяснить, как во всем этом замешана полиция, которая, собственно, должна бы блюсти права инородцев.
Тот из сыновей нашего старика орочона, с которым мы уже познакомились, очень походил на отца, только лицо пока не так обветрило. Брат его был меньше ростом и коренастее. Оба сняли шапки, и волосы упали на лоб и спину. Женщины и дети поначалу робели перед нами. У них волосы были заплетены в мелкие косички, стянутые на затылке ремешком. Чулки они носили такие же, как мужчины, а вот рубахи не из кожи, а из синей хлопчатобумажной ткани, с пестрой вышивкой на плечах и груди. Дети ходили в кожаных штанишках, выкроенных вместе с чулками, голые до пояса; тело, лицо и руки у них были натерты дегтем. Все с ножами или с каменными рубилами, они старательно срезали и соскабливали мясо с разделанного сохатого, лежавшего на подстилке. Голову с рогами (лось оказался шестилетком) уже отрезали и очистили от мяса. Сердце и легкие вырезали вместе с горлом и повесили на дерево. На мой вопрос, почему эти части отложены в сторону, я услышал, что они принадлежат божеству тундры и будут принесены ему в жертву. Позднее их в том месте, где был добыт сохатый, прикрепили к дереву, увешанному пестрыми лоскутками, кусочками меха, стеклянными бусами и китайскими чохами — монетами с дырочкой посредине. За работой вся честная компания жевала сырое мясо. Над углями кипел котел с кровяным супом. Кровь отец выпустил сразу, как только освежевал тушу, и собрал в маленькое берестяное ведерко. В этот суп нарезали язык и печенку и в нашу честь немного посолили, хотя соль здесь большая редкость и в чистом виде не встречается. В некоторых долинах в тундре есть солонцы, куда приходит множество животных. Орочоны выменивают соль на пушнину у рыбаков, а те привозят ее из Восточной Сибири для засолки рыбы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
