— Вы пошли, наконец, на разрешение и узаконение — не бесплодных, нет! — межрасовых союзов, исходя из твердой уверенности, что здоровые дети от них не появятся. А на всякий случай взяли под свой окончательный контроль то, что грозило вот-вот из-под него вырваться. Ведь можно сотней вежливых способов помешать появлению на свет хилого потомства, даже если оно не всё и не всегда такое, верно? И тогда расы, человеческая и конская, не смешаются более никогда. Лошади, оставленные без притока свежей крови, скоро потеряют свое превосходство над человеком прогрессирующим, человеком золотого века, и люди, обогатившие свой рассудок их эмоциями, будут им равны — или даже самую малость равнее. Так вы полагали.
Шум вырастал из глубины зала как бы темной, округлой волной, но я поднял руку:
— Двух вещей вы не учли. Первую из них я вам уже отчасти выдал. Именно ту, что дети лошадей и человека, подобные вам видом и обликом, — не каприз мутации, а стойкое и вполне здоровое направление развития лошадиной расы. Да как можно было думать иначе, зная истинную историю этой земли! Вторую… вторую я сам не знал до сегодняшнего утра. Ваши генетики, которых вы отчего-то держите в загоне, составили заговор, глубоко законспирированный и жаждущий трибуны. Я им эту трибуну и предоставляю.
Они, понимаете, докопались, что ваши кентавры, ваши перевертыши тщатся порвать цепь, связывающую физическую любовь и рождение, нарабатывая в себе способность к партеногенезу. Вот ее-то, частичную и ущербную, вы и наблюдали, и именно отсюда возникло мнение о болезненном потомстве. У лошади или женщины из так называемых цианов — а это не просто название особого племени — такое число и состав хромосом, что из него можно выкроить и девочку, и мальчика, и кобылку, и жеребчика. Муж при такой жене — нечто вроде восприемника, защитника и утешителя. Его любовь необходима ей для вдохновения, его семя, возможно, — для вящего аристократизма породы. Вот вам и третья раса, которая превзойдет вашу: своей изменчивостью, силой и гибкостью своих двух природ.
Я вздохнул, перевел дух. А они слушали, временно забыв об оскорблениях, которые я им наносил. Поистине, такого успеха я не имел у них отродясь!
— И еще слушайте. Вы изредка употребляете вместо «перевертыш», «оборотень» более вежливое слово «трансфертин». Это всё, по-вашему, гибрид человека и коня, который может не опасаться потомства от подобных ему телом. Вы постарались забыть, что и обычные здешние лошади, и вы сами — оборотни тоже! Это не стирается, только заносится песком времени, чтобы в один день взорваться внутри вас фейерверком. И тогда от любовного соединения двоякообразных, наконец, появится первый истинный трансфертин, разумное и одухотворенное существо, которое а потенции способно постигать и превращаться и в лошадь, и человека, и… да во все, что есть живого в обитаемых землях! И когда он появится — вы его не остановите, да и не захотите остановить. Он, может быть, уже появился в тех местах, которые вы не контролируете, где не давит на живых диктат вашей евгеники, вашей мышиной нравственности, в мирах, где к вам равнодушны, куда вы не смеете пройти в облике Странников, потому что Старшие закрыли их от ваших посягательств. В Лесу, например…
«В Лесу, откуда родом моя мать».
Я запнулся. Будто молния разорвалась в мозгу от этого слова — шаровая молния.
— Вот что, — закончил я далеко не патетически. — Я, конечно, такой же дурак, как и все прочие. Поверил врачам, да только наполовину. О том, что я сам вовсе не обычный конский оборотень, а мамин сынок с отцова благословения, я и без них давно догадался. Но вот Иола… Почему говорится, что Эйр-Кьяя, ее отец, несет в своей крови королевский знак? Да потому, что он также может сделать из себя клон и поместить его в женщину, которая выносит и родит его, не будучи биологической матерью.
И будучи настоящей матерью нам обоим, нам троим, добавил я про себя. Ибо Сали, наиболее совершенный человек из нас, — мой истинный брат по матери и брат Иолы по отцу. Матерью мне, Иоле, Сали — всему юному человечеству.
— Вот кто — моя жена. И вот кем будет наш сын, которого мы тогда зачали. Да, я ведь почувствовал его возникновение, когда мы были одним. То будет сын королевской крови, о которой вы любите шептаться тайком от меня. Нет, не король-владыка. Не живой бог. Не герой — просто человек как он есть. И он самим своим присутствием защитит себя от любых посягательств, в том числе ваших. Я кончил!
Они хорошо держали удар, мои… дети. Любая иная публика бы завопила, взорвалась и растерзала меня на клочки в приступе стадного возбуждения. Но передо мной были уже не обезьяны, уже существа Пути — и в это мгновение я их очень любил. Враз побледневших, спавших с лица. Спаянных лихорадочной мыслью.
Я почему-то полагал, что от имени их кипящего и возмущенного разума заговорит Ким, но поднялся судья.
— Джошуа-без-отца, — начал он почти без внешнего голоса. — Вашей магической силы хватило ныне лишь на то, чтобы во всеуслышание выкрикнуть секрет полишинеля, провозгласить грядущего сверхкентавра и то мнимое превосходство конской расы, которое сделало его появление будто бы возможным. Ведь мы не пытались ни соизмерять культуры, настолько между собой несхожие, ни прорицать. Вы бунтарь, Джошуа, и идете против устоев. Мы хотели раньше выслать вас с женой на столько времени, сколько понадобится нашей республике, чтобы утвердиться в своей самости и закрыть страну от поселенцев. Нам дела нет, что происходит в иных землях и иных мирах, лишь бы сохранить здесь человека. Мы селим и учим у себя людей, этих презираемых вами йеху, которые достойны лучшего имени, поверьте! — Саттар сорвался почти на крик. — Те, в ком явно проявится иная порода, будут уходить отсюда тоже — сами или с нашей помощью. Пусть они будут умнее, красивее, нравственнее нас и более способны к изменению себя и иной косной материи — это не наши ум, красота и мера. Такие существа станут процветать во внешних пределах. Все — кроме вас одного.
— Джошуа Вар-Равван оскорбил всех и каждого, — сухо продолжил эту речь Ким. — Он прекрасный фехтовальщик и не уйдет из города Охрида, пока не найдется хоть один из охридских детей, который будет желать с ним сразиться. Таков приговор, который не подлежит изменению.
— Не подлежит? Так растяните пергамент, на котором он, должно быть, сам собой написался, своими достопочтенными зубками, господа судья и прокурор, и добавьте, что Иола, первый по силе клинок Школы и Охриды, тоже пойдет через строй вместе с мужем.
— Глупая, — шепнул я. — Для меня это не беда; истинные трансфертины мгновенно возрождаются, я на себе пробовал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
