Солнечный шар на горизонте сел в воду.
Мужчина поднялся с песка.
— Всего тебе хорошего, братец. — И пошел дальше по берегу.
Я пробыл на Гавайях еще три дня. Нельзя сказать, чтобы мне там очень понравилось.
* * *
Я вернулся в Нью-Йорк. Все осталось таким же, каким и было до моего отъезда, только теперь город окутывала дымка неизвестности. Я не знал, когда ко мне заявится — если заявится — Дайтон с новым требованием денег. Я не знал, позвонил ли Фрэнк кому надо, сумел ли договориться с кем-нибудь, кто потолкует с моим мучителем-деревенщиной. Потолкует с ним разок-другой, пока тот не унесет свою бледную задницу восвояси, за линию Мейсона — Диксона[54], и никогда больше не явится по мою душу, выцыганивать мои бабки.
И вот, ничего ни о чем не зная, я попытался продолжать жить обычной жизнью Джеки Манна, что мне удавалось довольно скверно. Я никак не мог отделаться от призрака того красношеего ублюдка, вскочившего мне на спину. Я не раз тянулся к телефону, чтобы позвонить Дайтону, выяснить, приходили ли к нему, говорили ли с ним, но всякий раз одергивал себя. Если он все еще в городе, какой толк ему звонить, напоминать, что Джеки Манн, человек-банк, здесь, рядом, и в любое время готов выдать ему наличные? Меня будто парализовало. Я не мог двинуться с места и даже не понимал, в какую сторону следует двигаться. Все, что оставалось, — это сидеть, ждать и надеяться, что каждый новый день, не приносивший никаких вестей от Дайтона, приближал меня к тому времени, когда я совсем позабуду о нем.
Вот так я и жил, от минуты к минуте.
И вот наступило утро, обыкновенное, ничем не примечательное утро: я поднялся ни свет ни заря после плохого ночного сна. Попытался посочинять новые номера — но не пошло. Попытался посмотреть телевизор — но с души воротило. Свежий экземпляр газеты «Таймс», заблудившийся у моей двери, был единственным, что как-то выбивалось из монотонной картины начавшегося дня.
Мне нужно было куда-то выбраться. Отправиться в город, послоняться. Походить по магазинам, что-нибудь купить, потратить деньги на всякие блестящие побрякушки, чтобы на время отвлечься от гложущих меня тревожных мыслей.
Бесполезно.
Все, что я ни делал, похоже, было бесполезно, не удавалось мне…
Что-то тут было не так. Помимо всего того, что давно уже разладилось, еще что-то терзало мой мозг, медленно и тупо, но настойчиво требуя к себе внимания. Что-то…
«Таймс» у меня под дверью. Откуда взялась газета у меня под дверью? Я не подписывался на нее. Так почему же газета… Нет! Это была не целая газета!..
Я завертел головой, ища глазами киоск. Увидел. Подошел. Схватил «Таймс», не обращая внимания на крики газетчика, рывком раскрыл ее, высматривая… высматривая…
У меня под дверью лежала не целая газета, а только…
Я швырнул газетчику несколько купюр — целую пачку, чтобы он заткнулся.
Раздел «Метро»: транспортники подумывают о повышении тарифов. Крысы напали на человека в парке. Самоубийство в Мидтауне. Председатель района обещает выделить специальную уличную бригаду для ликвидации выбоин. Серия грабежей нагнала страху на фешенебельную Парк-авеню. Открывается библиотека…
Газета хрустнула и помялась. Мои руки непроизвольно дернулись — до меня с запозданием дошло… Я снова развернул газету, уже предчувствуя панику, готовую обрушиться на меня, вот-вот. Самоубийство в Мидтауне. Мой взгляд запрыгал по всей статье, не в силах читать ее по порядку: «Уолдорф-Астория». Турист. Выпрыгнул. Житель Майами. Дайтон Спунер.
Газета опять смялась в гармошку; я судорожно прижал ее к своему телу, схватившись за живот, чтобы сдержать тошноту, которая прожигала меня изнутри.
Теперь газетчик уже не орал на меня. Теперь он спрашивал, все ли со мной в порядке. Люди трогали, теребили меня: «Вам нехорошо, мистер?», «Мистер, вам помочь?» Тысяча резких голосов — словно ледорубами по голове. Я вывернулся, огрызнулся на них. Пробился через обступивших меня людей, через их бормотанье. Как сумасшедший, бросился продираться через толпу пешеходов на авеню.
Телефонная будка.
Я ввалился в телефонную будку. Закрыл дверь. Закрылся от них. От улицы. Я будто разучился дышать. Разучился… Мне пришлось успокаивать себя, уговаривать, что, может быть… что, вероятно, это и вправду было самоубийство. Ну вот, этот тип, Дайтон, типичный чурбан из Глухоманска, которого бросила его женушка, попадает в огромный город, и тут денег ему взять абсолютно неоткуда, кроме как из моего кармана. Добавьте ко всему этому капельку алкоголя — и вот вам рецепт быстрой прогулки от подоконника до тротуара.
Похоже на правду?
Похоже. Я уверял себя, что похоже.
Три минуты я просидел на полу телефонной будки, убеждая себя, что очень даже похоже.
Но не убедил.
Просидел так еще минуту.
Рывком поднялся на ноги, вытащил из кармана монету, опустил в щель.
Набрал номер.
Ответила Бобби. Я бегло поздоровался, поинтересовался из вежливости, как дела, как дом, а потом сразу же спросил, дома ли Фрэнк. Она сказала, что дома, и пошла его звать.
Мне показалось, что он шел к телефону целый год.
— Фрэнк…
— Джеки, как де…
— Вы его убили?
— Что?
— Вы что, кого-то послали туда и…
— Ты совсем с ума спятил, мать твою? — Его хрип прогремел, как кузнечные мехи. — Ты совсем рехнулся, что ли?
Я — рехнулся? Да, наверное, если говорю с таким человеком, как Фрэнк, — с человеком, чью линию, скорее всего, прослушивают в полиции или в ФБР, — о таких вещах, как убийство.
Я сказал — для посторонних ушей, если таковые нас в тот момент слушали:
— Я… ну конечно, я шучу, Фрэнк. Я же комик. Я просто… я просто шутник.
— У тебя была неприятность.
— Что зна…
— У тебя была неприятность, так?
— Да, бы… было такое.
— Ну вот. Теперь у тебя ее нет. Ты сам этого хотел, тупоумный ублюдок. Ты получил, чего хотел. И не смей мне больше звонить, мать твою! Никогда, слышишь! Проклятый…
Я не расслышал конца его бурной тирады, потому что трубка Фрэнка хлопнула мне на прощанье прямо в ухо.
Телефонная трубка выпала у меня из руки. В голове все еще звучали слова Фрэнка: «Ты сам этого хотел».
Я не этого хотел. Я хотел, чтобы Фрэнк подослал к Дайтону парочку своих головорезов, хотел, чтобы они взяли его за шкирку, вмазали ему хорошенько — вмазали так, чтобы он все понял. Внушили бы ему, твердо внушили бы, что, если он когда-нибудь раскроет рот о том, что случилось когда-то на темной дороге во Флориде, то его будет ждать большая беда, но я же не хотел… Я не хотел…
Я хотел этого.
Да, хотел. Я мог утверждать обратное — мог звонить Фрэнку и кричать о своей невиновности, — но где-то там, в глубине души, на дне темного нутра, которое во мне таилось, я видел правду. Я же знал, что за человек Фрэнк. Я знал, что одним телефонным звонком он способен нажать на кнопку, которая приведет в движение спусковой крючок. Когда я обратился к нему со своими туманными объяснениями — хочу, чтобы вы с ним поговорили, хочу, чтобы вы ему все объяснили, — это было не что иное, как обтекаемое описание грубого дела. Скользкого задания. Не называя вещей своими именами, я попросил Фрэнка: «Убейте его, пожалуйста».
А почему меня должно это удивлять? Да и впрямь, если хорошенько подумать, к чему мне так ужасаться тому, что я натворил? Много лет назад я убил человека. Нечаянно. Я не собирался его убивать. Но я ударил его трубой по голове. Я убил его, защищая свою жизнь. А какая разница? Заявляется какой-то тип из моего прошлого, требует от меня денег, а чтобы получить требуемое, он готов разрушить все то, что я строил годами. Все, все до основания. Во что я тогда превратился бы? В нищего чернокожего, выброшенного на безжалостные улицы Гарлема, — без будущего, без надежды на просвет? Тогда какая разница между тем, что я сделал сейчас, и тем, что я сделал тогда? Ведь и на этот раз я просто защищал свою жизнь, разве не так?
Так.
И в этот момент я по-настоящему познал самого себя: оказывается, ради своего спасения, если до этого дойдет дело, если надо… если надо, то я способен и убивать.
В этом не было ничего странного. Если начистоту: оказавшись прижатым к стенке, с ножом к горлу, кто не пойдет на убийство ради спасения собственной жизни?
Странным было другое: меня утешила эта мысль. У меня восстановилось нормальное дыхание. Сердце перестало колотиться. Заглянув на дно своей души, я не испугался. У меня перестало болеть нутро, я больше себя не боялся. Поняв, на что же я способен, я почувствовал освобождение.
* * *
«Лонгчэмпс» был настоящим храмом еды. Отличной еды. Бифштекс по-домашнему с картофелем, высокой горкой наваленным вам на тарелку. «Лонгчэмпс» — ресторан на углу Мэдисон и 59-й авеню, куда ходила набивать желудки только фешенебельная публика. В «Лонгчэмпс» я пригласил пообедать Сида. Я ел лангет по-нью-йоркски, а Сид потчевался грудинкой. Я предложил ему заказывать все, чего душа пожелает, — я угощал. Он выбрал свинину на ребрышках. За салатом мы поболтали о фильме, который оба недавно видели, затем о том, полетим ли мы когда-нибудь на Луну, и о том, как мы терпеть не можем босанову. Мы оба говорили очень много, отчаянно пытаясь заполнить звуками тишину, которая — мы это ощущали — в противном случае рисковала превратиться в неестественно гробовое молчание.
