И еще была Дори. Дори, которой, пожалуй, пришлось даже тяжелее, чем Тамми или Лилии. Дори привязалась ко мне. Мы немного прожили вместе, месяцев восемь или около того, но было ясно, что долго наш брак не продержится. По-моему, Дори с той самой ночи, когда мы поженились, понимала, что я ее не люблю. По-видимому, я был ей так дорог, что она решила рискнуть, понадеялась, что со временем я ее полюблю. И что же вышло? Я каждую неделю отправлялся на гастроли, чтобы каждую неделю избегать ее: ведь Дори олицетворяла теперь в моем сознании все то, что разлучило меня с Тамми. Я никогда не обращался с ней плохо — если не считать, конечно, равнодушных взглядов и отстраненного молчания. И я никогда не просил у нее развода. Нет, милый паренек Джеки Манн никогда бы такого не сделал. Я просто довел ее до того, что она сама попросила у меня развод.
Я дал ей денег.
Она взяла меньше, чем я предложил.
Думаю, если ей чего-то по-настоящему хотелось, если она надеялась на что-то, на какой-то результат всей этой брачной пантомимы, — так это родить ребенка. Своего собственного ребенка. Который был бы знаком любви в этой в остальном безлюбой и поверхностной связи. Но я не дал ей этого — и, насколько мне известно, потом она уже ни за кого не выходила замуж.
Джек Женоубивец — вот как меня следовало прозвать. Трех — одним махом!
Как-то раз я ужинал с Сидом. Мы заказали макароны. Подошел официант, спросил, чего я хочу — пармезана или молотого перца.
Я попросил перца.
Официант, не расслышав меня, посыпал мою еду сыром.
Я ничего на это не сказал, просто смотрел, как он сыплет сыр в мою тарелку и уходит.
Сид рассмеялся:
— Что же ты? Почему ты ничего не сказал? Ты не получил того, что хотел, а получил то, чего не просил.
Да.
Часть VII
Не бывает так, чтобы под воздействием чего-то одного изменилось все остальное. Ни один человек, ни одно событие само по себе не способно перевернуть мир. Чернокожие получили гражданские права не только потому, что был убит Эмметт Тилл, не только из-за сидячих демонстраций или из-за детишек-школьников в Литл-Роке. Мы ушли из Вьетнама не только из-за того, что был убит один наш солдат, что одна операция прошла неудачно для нашей стороны.
Вещи меняются потому, что сами исподволь готовятся к перемене, потому что ускорение событий уводит их туда, откуда уже нет пути назад. Перемена происходит без эмоций и сентиментальности. Ей нет дела до того, что у вас, может быть, имелись совершенно иные планы. Она следует собственному расписанию.
Так бывает в истории.
Так бывает и с людьми.
Хочешь избавиться от вредных привычек? Твоя новогодняя решимость, может, и продлится пару недель, но полная перемена произойдет тогда, когда по-настоящему созреет внутри тебя.
Оттуда, где я нахожусь сейчас, я не могу взглянуть ни на одно из событий своей жизни — ни на смерть матери, ни на побои отца, ни на Фрэн, Тамми или Лилию; ни на людей, которые были мне близки — Фрэнка и Сэмми, этих гигантов в моей жизни, — я не могу взглянуть ни на одно из этих влияний и сказать: да, вот почему я делал то, что делал.
Я делал то, что делал, благодаря каждому мгновению каждого прожитого мной дня. Я делал то, что делал, потому что так складывалась моя жизнь.
Январь 1962 — июнь 1963
Филадельфия, Канзас-Сити, Чикаго — туда будет хорошо съездить на две недельки. Потом в Милуоки, снова в Канзас-Сити, штат Канзас…
Мы сидели у Сида в кабинете. Разрабатывали расписание моих гастролей.
Сент-Луис, Сиэтл, Сан-Диего…
— Господи, Сид!
— Что? Не хочешь?.. В Сан-Диего будет хорошо. Это же курорт…
— Да не Сан-Диего. Вообще все это!
Секунду Сид ничего не говорил, не совсем понимая, чем я недоволен. В порядке проверки, как бы бредя на ощупь в темноте, он осторожно проговорил:
— Ты выступаешь почти во всех клубах главным номером. И за большие деньги. Тебе предоставляют проживание в гостинице, еду… машину.
— Да, знаю. Все это так, главный номер во всех клубах, кормежка во всех клубах… Я до сих пор работаю в клубах.
Сид издал смешок, видимо надеясь разрядить обстановку.
— В лучших клубах страны.
— В клубах, Сид, — в прокуренных ресторанных залах, где я пытаюсь вызвать смешки между салатом и бифштексом.
— И при этом получаешь почти по тысяче за выступление! — Сид пошел в атаку. Потом взял себя в руки, снова издал смешок и изобразил улыбку. — Ты всю неделю работаешь в «Копе». А ведь когда-то жил на свете один паренек, который готов был пойти на все ради тысячи в таком заведении.
— А еще когда-то, слишком даже давно, я выступал на разогреве перед «Саммитом» в Лас-Вегасе. Я опять работаю по клубам, Сид. Я не иду вперед — я пячусь назад.
Улыбка исчезла с лица Сида. И на этот раз уже не возвращалась.
— Чего ты хочешь, Джеки?
— Салливана. Ты сам знаешь, что я хочу Салливана.
— А тебе не кажется, что я над этим работаю? Ты же тем временем нисколько себя не утруждаешь, чтобы становиться все лучше и лучше как исполнитель. Когда ты будешь готов…
— Я же выступал с Фрэнком, Сэмми, Дайно, Тони, Мелом, Бадди Джи… Ну куда уж еще лучше, а? — И снова голос звучал мой, но разговор вел как будто Чет Розен.
— Я делаю все, что могу. Это не так легко, как тебе кажется.
— Ты же пробил телевидение для Фрэн. И пробил очень давно.
— С ней другое дело. Не сравнивай себя с Фрэн.
— Почему? Потому что она — белая, а я — негр?
Это смутило Сида — то, что я затронул расовый вопрос, не важно, прав я был или нет. Он несколько сбавил тон:
— Это нисколько не упрощает дело. Да и ты не обрел поклонников на Си-би-эс — вспомни, что случилось с шоу Фрэн.
С шоу Фрэн? Очень гадкие слова уже готовы были слететь у меня с языка. Слова о том, что пьяный Сид лежал в стельку, тогда как ему следовало быть трезвым и чистеньким, как стеклышко, и бороться за меня. Но такие слова больно хлестнули бы его; а причинить боль Сиду?.. Даже в сердцах я не мог выговорить таких слов. И я пересилил себя, проглотил их. И вместо тех слов сказал:
— Значит, это я во всем виноват? Я один, да?
— Нет, Джеки, это я виноват. Как всегда. Что бы я ни устраивал, все оказывается слишком мелким. Что бы я ни устраивал, все недостаточно хорошо. Мне точно так же надоело слышать то, что… — Тут Сид оборвал себя. Он словно приблизился к самому краю обрыва, но успел вовремя остановиться.
Уличные звуки, звуки города, людей, транспорта — все эти шумы как-то сразу стихли, почти потонули в звуках нашего двойного гневного, затрудненного дыхания.
Сид опустил голову, уставился на свои руки. Они вцепились в край стола. Он смотрел… смотрел на них… Потом поднял взгляд, полный недоверия: неужели мы и вправду дожили до того, чтобы перебрасываться злобными словами.
Он сказал с запинкой, как бы пытаясь нащупать словесную почву под ногами:
— Наверное, мне нужно пытаться настойчивее.
Во мне очень быстро родилось и пропало чувство, которое продлилось ровно столько, чтобы я мог его определить и назвать: разочарование. В течение одного яркого момента я хотел, чтобы Сид бросил мне мои же слова в лицо, а потом — чтобы он вышвырнул нас обоих за дверь.
Мне был нужен Салливан, а я понимал, что Сид — не тот человек, который раздобудет его мне. Но точно так же, как это было и с Дори, мне не хотелось самому вышвыривать Сида из своей жизни. Все, что я мог сделать, — вынудить его сделать этот шаг за меня. Я был силен в этом слабом маневре. Однако с Сидом этот номер не прошел, я не сумел его подтолкнуть к разрыву. Он был мне слишком преданным другом, а я был слишком труслив, поэтому только и смог ответить ему:
— Значит, ты думаешь, в Сан-Диего все будет хорошо?
* * *
Дом временного задержания в Бронксе. Дом! Странно называть это домом. Тюрьма — вот что это было такое. Кутузка для людей, ожидающих суда. Ничего домашнего в этом заведении и в помине не было, но… Дом временного задержания в Бронксе. Этому зданию было примерно столько же лет, сколько мне, но на нем отпечатался каждый год, истекший со дня его возведения. Там, где краска не полностью обвалилась, она выцвела. Трещины гонялись одна за другой по оштукатуренным стенам. Мебель в зале ожидания была деревянной, дешевой, и стулья скрипели от малейшего движения сидевших на них людей. Кафель был разбит, вода подтекала, и везде ощущалась затхлость — из-за закупоренных окон и от скопления заключенных, которые потели и источали смрад одновременно. Заведение было запущенно. Что разумелось само собой. Четыреста девяносто шесть человек, арестованных за ту или иную провинность. Кто о них заботился? Разве что такая вот горсточка людей, что сидели сейчас рядом со мной, дожидаясь кто мужа, кто отца, кто брата или любовника, чтобы их отпустили на пару недель на свободу перед судом или выпустили на несколько месяцев до тех пор, пока их опять не заметут и снова не затолкают за решетку.
