На тяжелую стальную дверь набросили замок, и она, скрипнув, повернулась на петлях. Из нее шагнул Малыш Мо, Моррис. Его выпускали из тюрьмы.
— Черт! — Похоже, он был недоволен. Он посмотрел на меня и скорчил страшно сердитую физиономию. — Черт!
— Мо…
— Это ты сделал! — обвинил он меня.
— Моррис…
— Это ты со мной сделал!
— Взял тебя на поруки? Да, это я сделал.
— А кто тебя просил?
— Как это — кто про…
— Уж я-то точно не просил тебя приходить сюда и совать свой нос в мои дела.
— Да никто… Я прочитал о том протесте, или марше, или что это там было, в «Таймс», увидел твое имя, узнал, что тебя арестовали. Я освобождаю тебя из тюрьмы, — выразительно сказал я, пытаясь внушить ему то, чего он, похоже, в упор не видел: что я делаю для него доброе дело.
— А я не хочу выходить из тюрьмы. — Моррис повернулся к стальной двери, стукнул по ней ладонью. — Эй! — крикнул он кому-то туда, по другую сторону. — Эй!
— Перестань.
— Откройте! — Рука уже сжалась в кулак и забарабанила. — Откройте дверь, впустите меня обратно!
— Моррис! — Я подошел к нему, схватил его, оттащил от двери. Он обернулся; наши глаза встретились и вступили в немой поединок. Я первым не выдержал, отвел глаза. Мой взгляд упал на его пиджак, за который я схватился: он был разорван на плече. Рукав тоже разорван. Рубашка под ним тоже разорвана. Под ней виднелись незалеченные царапины и порезы — просто засохшие и покрывшиеся естественной коркой.
Я спросил:
— Это с тобой там сделали? — и кивнул в направлении стальной двери.
— Нет. — Мо заговорил спокойнее; наверное, он устал бороться со мной. — Это случилось, когда меня арестовывали. А еще вот здесь. — Мо приподнял рубашку. Рубцы и синяки. Сплошняком. Да такие страшные, что даже на фоне черной кожи отчетливо выделялись.
Что на это скажешь? Не знаю. Я ничего и не стал говорить.
Мо опустил рубашку. Занавес, закрывающий сцену ужасов.
— Я не хотел тебе сделать неприятно, просто хотел вытащить отсюда. Прочел, что тебя арестовали. Прочел — ну, и подумал… Я решил…
— Решил, что если выпишешь чек и возьмешь меня на поруки, то примажешься к нашей борьбе.
— Я решил, что лучше тебе быть на свободе, чем за решеткой, вот и пришел за тобой.
— В том-то и дело, что лучше быть за решеткой! В том-то и дело — мы протестуем затем, чтобы нас арестовывали, и остаемся в тюрьме, чтобы напоминать людям о том, что власть белых несправедливо обходится с так называемыми неграми, что у нас неравноправие!
— Я же не журналист, так что прекрати читать мне лекцию. Я с тобой говорить пытаюсь, а ты митингуешь.
— Я просто объясняю тебе, что к чему. Нужно продемонстрировать всем наши страдания, как доктор Кинг демонстрирует свои страдания, оставаясь в…
— Нужно напрашиваться на побои и валяться по тюрьмам, чтобы ощущать себя супернегром…
— Надо говорить «чернокожий», Джеки. Когда ты научишься…
— Чтобы смотреть свысока на всякого, кто не пытается интегрироваться тем же способом, что и ты.
— Какой же ты тупица… Значит, ты думаешь, я нарочно подставляюсь под удары? Значит, ты думаешь, когда меня колошматят дубинками, я радуюсь и чувствую себя классным ниггером?
— Нужно же говорить «чернокожим»!
— А может, Джеки, нам попробовать интегрироваться по твоему методу? Может, нам сунуться переночевать в «Плазу» или потребовать номер «люкс» в «Ритце»? А может, просто попытаться подыскать себе белых девчонок, когда захочется потрахаться?
Ну, вот что я вам скажу: это была последняя капля.
— Заткнись! — Я снова вцепился в пиджак Мо, не обращая внимания на дыры и прорехи. — Заткнись, черт возьми! Меня тошнит от твоих нотаций! — Я уже сжал пальцы в кулак, занес руку, приготовившись ударить Мо наугад в любую точку, куда придется. В висок. В челюсть. В губы… Губы. Его губы вдруг слегка заулыбались: правый уголок рта чуть-чуть приподнялся, совсем чуть-чуть.
Мо сказал:
— Ну что, Джеки? Я так и знал, что в тебе еще остался прежний огонь.
Я глуповато обвел глазами помещение. После того, как я наорал на Мо, уже занес над ним готовую ударить руку, я думал, люди будут таращиться на меня. Ничего подобного. У них, видно, головы были совсем другим заняты. Они думали о своих мужьях, отцах, братьях или любимых, которые все еще находились по ту сторону этой стальной двери. Я отпустил Мо.
Мо пересек комнату, сел на один из свободных стульев, который тут же заскрипел под весом его тела. Примерно полминуты спустя я сел на соседний стул.
Спросил:
— А знаешь, что я лучше всего помню про нас с тобой?
— Старуху.
Я кивнул. Он знал.
— У меня до сих пор стоит перед глазами картинка — как эта серая старая калоша плещется в пруду. Я потом долго на женщин вообще глядеть не мог!
Мы поулыбались, каждый сам по себе.
Прошло еще, наверно, полминуты.
Я сказал:
— Мы дружили с тобой, Мо. Как же так вышло, что мы стали такими разными?
— Не знаю.
— Должна же быть причина. Ты меня не любишь, — значит, должна быть какая-то причина.
— Да нет, Джеки, я тебя люблю.
Тут я рассмеялся.
— Странный у тебя способ выказывать свою любовь: появляешься раз эдак года в два, читаешь мне нотации, твердишь, что я позорю негри… чернокожую расу.
— Я читаю тебе нотации потому, что хочу до тебя достучаться!
— Что значит достучаться? Объяснить мне, что я лишен той гордости, которая есть у тебя?
— А знаешь, что еще я помню про нас с тобой? Я помню, что над тобой смеялись — и дети в школе, и потом, в лагере лесорубов. Я помню, как ты вечно выкручивался, отшучивался. Заставлял людей тебя слушать. Ты ловко орудуешь словами, Джеки. Ты ловко молотишь языком. Ты всегда знаешь, как привлечь к себе внимание. И все, что ты сделал, — это превратился в комика, в ночного Чего-Изволите-с?.. Я-то от тебя ожидал большего.
— А ты сам разве не видишь, в чем твоя ошибка? Ты ожидал чего-то большего от меня, от моей жизни. От моей жизни, Мо! А тебе никогда не приходило в голову: может, то, что я делаю, — это и есть то, чего я хочу?
Моррис кивнул.
— Я, видно, не так выразился.
— А это не значит, что тебе просто не по вкусу мой выбор?
— Это значит, что на самом деле ты, по-моему, лучше, чем то, кем ты в итоге стал.
Еще тридцать секунд сидения; стулья вели между собой разговор за нас, пока мы оба вертелись, безуспешно пытаясь найти удобное положение тела.
Вскоре я сказал:
— Прости, что вытащил тебя из тюрьмы.
— Ну, ты же только хотел сделать как лучше.
Я понимал, что Мо пытается хоть на шаг приблизиться к искренности, но даже эта его фраза прозвучала снисходительно.
Мы вышли из арестантского дома, другие люди продолжали ждать своих.
Мы немного прошлись вместе.
— Можно у тебя кое-что спросить? Вот ты выходишь на сцену, стоишь перед людьми. Там только ты… ты — и пустота. Это же, наверно, чертовски страшно?
— Да нет, ты знаешь… — Я пустился было в обычные отнекивания, но потом осекся. Вопрос, который задал мне Мо, я сам задавал себе сотни раз. И сотни раз ответ на него был один и тот же. Но на этот раз, поскольку я разговаривал с парнем, которого знал всю жизнь, и по тому, как мы с ним разошлись, понимал, что, вероятно, это последний наш разговор, я всерьез задумался над его вопросом. Я подумал и сказал: — Есть один момент, один коротенький миг, который всегда остается после того, как стихнут аплодисменты, и перед тем, как ты расскажешь свою первую байку. И вот, когда ты там стоишь, когда ты проживаешь этот момент, это как… Представь себе, что ты стоишь на краю глубокой, темной пропасти и не знаешь, что там, внизу, но тебе все равно нужно туда прыгнуть. Да. Это чертовски страшно. Но потом ты совершаешь прыжок — рассказываешь первую байку и слышишь первый смех. А потом, когда уже завоевал публику, когда ты уже знаешь, что она — твоя… Моррис, вот что я тебе скажу: это слаще всего на свете.
Мо кивнул. Может, он понял, о чем я толкую. Может, и не понял, а кивнул, просто чтобы кивнуть. А потом сказал:
— Мне кажется, я бы не смог совершить такого прыжка.
Что он имел в виду, чего он раньше никогда мне не говорил: он меня уважал.
Я спросил у Мо, куда он теперь идет, может, нам по пути? Он ответил, что сам пока не знает, но что, наверное, попытается сделать так, чтобы его поскорее снова арестовали.
Я пожелал ему удачи, постаравшись, чтобы это не прозвучало насмешкой, потом поймал такси до Мидтауна.
Мо пошел дальше.
* * *
Я возвращался домой после выступления в «Копе». Шел пешком, вдыхая ночной воздух, проветривая голову. Выступления в «Копе» уже давно превратились из предмета заветных мечтаний в обыденные выступления в «Копе»: просто иду трудиться, выполняю работу. Только и всего. Ничего особенного.
