— Я Рублева знаю только по репродукциям, — неопределенно ответил Леська.
— Рублев, несомненно, человек глубоко верующий. Но вера его в бога это прежде всего вера в добро. Она достигла в нем такого напряжения, что действует на нас до сих пор и совершенно затмевает поповскую идею триипостасного божества и прочей нелепицы. От икон Рублева нам остается только легенда, и мы представляем себе Евангелие таким, каково оно и есть на самом деле: шедевром изящной литературы, как «Слово о полку Игореве» или «Калевала». Таковы же, если вдуматься, стихи Александра Блока.
— Не повторяйте имя Блока нашего всуе! — сказала, улыбаясь, Карсавина. — Этот юноша очень ревнует меня к нему.
— Вот как! И он имеет на это право?
— Все права во всех смыслах, — твердо ответила Алла Ярославна.
— Завидую! — воскликнул Тугендхольд. — Завидую от всего сердца.
И тут же начал прощаться.
— Надеюсь, вы еще заглянете ко мне?
— Может ли художник пройти мимо златокудрых венецианок Тициана?
Когда Елисей навестил Тугендхольда, Яков Александрович принял его сухо. Не то чтобы он влюбился в Ярославну и ревновал ее к Леське, но ему было неприятно, что такая во всех отношениях блестящая женщина приблизила к себе такого заурядного парня.
— Не нужен ли вам натурщик, Яков Александрович?
— Вы имеете в виду себя?
— Да.
— У меня уже есть натура: это Карсавина. Я думаю писать Леду, к которой в виде лебедя слетает Зевс.
— Кажется, такой сюжет уже кем-то использован...
— Не кем-то, а целым рядом великих мастеров: Леонардо да Винчи, Корреджо, Веронезе, Тинторетто.
— Вы хотите с ними состязаться? — вежливо, но упавшим голосом спросил Леська.
— Ничуть. Все, что я рисую или пишу, я делаю только для того, чтобы глубже понимать искусство живописи.
Елисей вышел из отеля и увидел у парадных дверей бричку, запряженную двумя серыми в яблоках. Кони показались ему знакомыми. Возница сидел, свесив ноги на улицу, и очарованно всматривался в пляж.
— Пантюшка!
— А! Елисей!
— Кого привез?
— Барышню Гунду.
Елисей подозрительно взглянул на Пантюшку и, не прощаясь, взбежал на второй этаж. Действительно, Гунда была у Карсавиной.
— Лесик! Эта девочка утверждает, будто ты ее жених.
— Я? Жених?
— Да, — сказала Гунда. —Ты обещал ждать меня два года, а когда мне исполнится семнадцать лет, мы поженимся.
— Ну, раз он обещал, значит, так и будет, — сказала Карсавина. — Елисей человек надежный.
Гунда встала.
— Спасибо, фрау, — произнесла она с величавостью королевы. — Я довольна беседой с вами.
Потом подошла к Елисею.
— Поцелуй меня.
Леська поцеловал. Гунда на поцелуй не ответила, красноречиво взглянула на Карсавину и ушла, слегка покачивая своим рыжим хвостом этруски.
— Не смущайся, Лесик, — сказала улыбаясь, Карсавина. — Avant nous — le déluge[7]. А девочка мне понравилась: смелая, волевая, без лирики. Типично германский тип.
— Зачема она приходила?
— Ясно зачем: проверить посты.
Алла Ярославна слегка призадумалась, потом сказала:
— Она, очевидно, никогда не улыбается.
— Правда? — оздаченно спросил Леська. Я как-то этого не заметил.
— И потом у нее между передними зубами щель. Это говорит о хищности. Такие женщины очень верны в любви, но если мужчина их обидит — берегись!
— Вы совсем меня не ревнуете, — грустно сказал
Леся.
— А зачем ревновать? Впереди еще целых два года.
Она несело глядела на Леську.
— Зато я вас ревную.
— К Блоку?
— Нег, уже к Тугендхольду... Может быть, вам нужны деньги?
— Нет. Деньги у меня есть. А кончатся — продам кольца, серьги, браслеты. Как-нибудь просуществую. До голода мне далеко. А кстати, Лесик, я хотела тебе сказать: ты очень плохо одет. Ну что это на тебе за рубище?
— Парус номер семь.
— Вот именно. Тебе нужно заказать себе летнюю пару из чесучи. Деньги я тебе дам.
— Спасибо, но я не сутенер.
Карсавина нахмурилась. Потом сказала:
— Ступай в угол.
Леська, смущенно смеясь, передвинул кресло в угол и уселся в него.
Пауза.
— Больше не будешь?
— Буду больше.
Алла Ярославна улыбнулась ему своей второй улыбкой.
— Ну, поди сюда.
— Не пойду.
— ?
— Я еще не отобиделся.
Карсавина так весело рассмеялась, что даже откинула голову с маленькой подушки на большую,
— Осторожно! Не делайте резких движений! — крикнул Леська и бросился к ней.
— Закрой дверь, — приказала она...
Но костюма Леська все же не заказал. Так и ходил по городу на всех парусах.
Жара стояла небывалая. Море было теплым, как ванна, и приходилось довольно долго шлепать по воде, чтобы почувствовать прохладу. Но на берегу в больших цинковых самоварах кипятились кукурузные початки. Рядом на табуретках стояли тарелки с крупной серой солью. Елисей купил один и побрел по улице, грызя янтарные зерна и высасывая сахарную сердцевину из кочана. Навстречу шло немало людей, которые также грызли кукурузу и тоже не видели в этом ничего предосудительного: Евпатория — город южный, и жизнь там протекает на улицах. И вдруг возникло лицо Шулькина.
Они пошли рядом, держа у зубов длинные желтые початки, точно играли на золотых флейтах.
— Есть большое дело.
— Интересно.
— Пошли в купальню.
Юноши заняли вдвоем один номер. Пол в номерах был сквозным, меж досок хлюпала тяжелая зеленая вода, а мокрое дерево пахло всеми устрицами на свете.
Выйдя на открытые террасы, Елисей бросился с перил в море, Шулькин нырнул с лесенки, потом они встретились, заплыли за ограду и здесь легли на спину.
— Наши партизаны, — начал Шулькин, — набрали силу. У них теперь три полка: Симферопольский, Феодосийский и Карасубазарский. Они отвлекают на себя беляков с Перекопского фронта. Ты понимаешь, как это важно для Красной Армии? Фрунзе обещал Ленину взять Крым к декабрю. Партизаны помогают командарму, а мы должны помочь партизанам.
— Понимаю.
— На том самом месте, где стояли казаки, — продолжал Шулькин, — теперь концентрационный лагерь. Туда пригнали пленных красноармейцев. Это остатки разбитого конкорпуса Жлобы. Что беляки думают с ними делать, не знаю, но мы получили задание спасти красноармейцев и перебросить к партизанам.
— Ты мне это так говоришь или со значением?
— Понимай как хочешь. Если не лежит к такому делу сердце, откажись. А вообще говоря, ты мог бы нам помочь,
— Чем?
— Мы про тебя все знаем. Например, то, что ты ходил в Саки к одной крестьянской девушке...
— Она утонула.
— Да, но родители живы?
— Живы.
— Вот они-то нам и нужны.
Леська перевернулся на бок и жадно всматривался в Шулькина.
— Нужно, чтобы ты поселился у них, как будто станешь лечиться в сакской грязелечебнице. Понимаешь? А на самом деле через тебя мы будем отправлять пленных политруков куда-нибудь в Отузы.
Они лежали на мягкой широкой волне, как на прохладных простынях. Время от времени Шулькин подымал голову, чтобы лучше слышать реплики Елисея, от этого тут же тонул, снова вскарабкивался на волну и снова отлеживался, расставив руки для равновесия.
— Ну как? Соглашаешься? Денег на расходы мы тебе, конечно, дадим.
Леська думал об Алле Ярославне.
— Конечно, если ты боишься, тогда не надо.
— Боюсь, но не белогвардейцев.
— А кого же?
— Родителей этой девушки. Ведь она утопилась из-за меня.
— Ах, во-он что! Я тебя понимаю. Я бы тоже боялся. В таком случае нет разговора.
— Я поеду в Саки!
Когда Елисей рассказал Алле Ярославне о новом задании, она спокойно произнесла:
— Я запрещаю тебе это делать.
— Как запрещаете?
— Ты, кажется, считаешь меня своей женой?
— Да.
— Ну, так жена твоя тебе это запрещает.
— Но почему?
— Тебя арестуют, а Богаевского с нами нет. Апеллировать не к кому.
— У меня такая ничтожная роль, что едва ли меня схватят.
— Но если роль так ничтожна, пускай ее исполнит кто-нибудь другой.
— Другому нельзя: у меня связи.
— Пауза.
— Сколько дней может продлиться операция?
— Не знаю. Но, во всяком случае, дело затяжное.
— Значит, я останусь одна?
— Я буду наезжать: это ведь всего 16 верст от Евпатории.
— А если твое незримое начальство тебе этого не позволит?
Леська молчал.
— Молчишь? Борешься между любовью и долгом? Решаешь проблему Шиллера?
Елисей молчал.
— Ну, что ж. Решай. А я в сторонке подожду.
— Алла! Дорогая! Неужели вы не хотите понять...
— О чем ты? Я все понимаю.
— Я люблю вас, Алла!
— Благодарю. Глубоко тронута.
