— Кто это?
— Мой кузен. А ты надолго?
— Ну, как я могу надолго? Скажешь тоже... Сегодня суббота, отец прислал за мной лошадей, а я решила заехать к тебе. Восемнадцать верст для таких коней, как наши, не расстояние.
Елисей разбудил усача.
— В чем дело? — тревожно спросил тот и мгновенно сел на постели.
— Едем.
Гость в одну минуту собрался.
— Гунда! — сказал Леська. — У меня к тебе просьба: довези нас до моря.
— Зачем?
— Ужасно хочется окунуться.
— Хорошо.
На улицу вышли втроем. Хозяин глядел во все глаза:
— Это чья ж такая?
— Потом объясню.
— Аккуратная девочка.
Пантюшка сидел на козлах и читал газету.
— Здорово, Пантелей!
— Здравствуй, если не шутишь, — важно ответил Пантюшка, которому очень не нравилась вся эта затея барышни Гунды.
Все же пришлось поехать к морю.
Леська побежал к волне. Гунда за ним. Что касается усача, то он, не прощаясь, быстро пошел почему-то к пристани.
Елисей разделся до трусов.
— Будешь купаться? — спросил он Гунду.
— У меня нет купального костюма.
— Ладно. Как хочешь. Я иду в воду.
Леська разбежался и кинулся в зыбь. Здесь он лег на правый бок и поплыл, зорко наблюдая за усатым дядей. Когда усач взошел по трапу на борт, Леська повернул к берегу. Он размеренно взмахивал рукой и, рассекая пену, шел как миноносец. Над ним кричали чайки, к нему прилипали медузы.
Гунда сидела на берегу и плакала.
— Что с тобой? Гунда?
— Я думала, что ты утонешь.
Неужели она действительно любит его? Леська лег рядом и стал думать о Гунде. Шутки шутками, а девчонка всерьез вбила себе в голову, что она его невеста. Ну да что об этом сейчас думать? Впереди по ее счету целых два года. А пока она очень ему пригодилась: среди бела дня увезла на баркасе товарища Сокола.
— Я привезла тебе мороженого. Пантюшка! Неси мороженого.
Пантюшка принес глиняный горшок со льдом и вынул оттуда большой музыкальный стакан, сквозь который видны были желтые, белые и розовые слои сладкого холода.
— Тут сливочное, лимонное и клубничное. Было еще шоколадное, но я шоколадного не люблю. А ложечка где? Пантюшка!
Пантюшка протянул костяную ложечку.
— Где ты взяла костяную?
— Купила у мороженщика. Из костяной вкуснее. Правда? Ты ешь все! Я уже ела.
— Но для меня этого много.
— Ничего.
— Давай так: одну ложку мне, одну тебе. Хочешь?
Гунде это понравилось. Леська проглатывал свою порцию, потом кормил из ложечки Гунду и опять проглатывал свою. Он глядел на девочку и думал, что сейчас она совершенно похожа на ребенка. Ах, вот что: вместо этрусского хвоста она теперь носила две косички.
— Ты переменила п'рическу?
— А ты заметил? — Гунда покраснела от удовольствия. — Классная дама запретила мне носить «пферде-шванц». Говорит, еще рано. Что она понимает в женщинах? «Рано»...
— Постой, постой. А почему за тобой в субботу присылают лошадей? Разве ты и летом живешь в Евпатории?
— Сейчас — да. У меня передержка по алгебре, а экзамен через месяц, вот я и должна хорошенько подзаняться с репетитором.
Поехали обратно. У ворот стояли Сизов и его жена. Сизов просто сгорал от любопытства.
— Это ваш брат? — спросил он наконец.
— Нет, кое-что получше, — ответила Гунда без улыбки.
Елисей хотел с ней попрощаться.
— Я пойду к тебе. На минутку! — объявила Гунда.
Как только за ними закрылась дверь, Гунда кинулась к Леське на шею.
— Я так по тебе тоскую, так тоскую...
Конечно, она потребовала, чтобы Леська поцеловал ее в губы. На поцелуй она, как всегда, не ответила, но, по-видимому, считала, что таким способом она его приручает.
Когда они возвратились к бричке и Гунда уселась на заднем сиденье, Елисей протянул ей руку. Гунда взяла ее и не выпускала.
— Поезжай курц-шагом! — приказала она Пантюшке.
Пантюшка тронул серых, придерживая их изо всех сил. Елисей шел рядом, держа Гунду за руку. Хозяин и хозяйка глядели им вслед. Хозяйка тихонько заплакала.
— А кто у тебя репетитор? — спросил Леська.
— Листиков.
Так вот оно что... Саша — Двадцать Тысяч... Да-а... За Гундой дадут, пожалуй, и больше, чтоб не досталось Каролине Христиановне. В Леське шевельнулось что-то похожее на ревность. Но лицо Гунды было совершенно безоблачно: она ни о чем не догадывалась, как желторотый воробышек, на которого смотрит кот.
Прошло две недели. Никто к Леське не приезжал. Он ходил в лечебницу, принимал, здорово живешь, грязевые ванны, истратил все деньги, которые дал ему Шулькин, и решил, наконец, вернуться в Евпаторию. Что гнало его туда? Неужели тоска о Карсавиной? Но ведь в комнате Васены он почти не думал о своем приват-доценте. «Отчего это? — спрашивал он сам себя. — Слабая любовь к Алле Ярославне или сильная к Васене?»Он часто ставил рядом гравюру с изображением Евы и фотографию Васены на пляже и думал, что Васена именно та девушка, с которой Микеланджело писал образ нашей прародительницы.
И все же Евпатория тянула его с какой-то магнитной силой. А может быть, действительно притягивал сам город, как живой организм? Как близкий друг, — ближе Шокарева? Как любимая женщина — дороже Карсавиной?
Он шел по Лазаревской, наслаждаясь зрелищем этой улицы.
Вон за морем туманный шатер Чатыр-Дага, вот по правую руку мечеть Джума-Джами, дальше — скверик справа и скверик слева, еще дальше — аптека Якобсона с зеркалом, в котором Елисей выглядит хотя и не красавцем, но вполне обаятельным мужчиной. «Хорош никогда не был, а молод был», — вспомнил он Пушкина...
9
Как ночь, пронизанная военными прожекторами, Крым был пронизан слухами о наступлении Красной Армии. Газетам, конечно, никто не верил, хотя они ликовали по поводу того, что белогвардейцы якобы высадили десант на Азовщине и потеснили красных к самой Каховке. Но вдруг во всех пекарнях появился хлеб. Значит, белые прорвались к Мелитополю. Однако вскоре у пекарен снова зазмеились хвосты. Ясно, что теперь красные потеснили белых. Спустя некоторое время очередь раздвоилась: в одном потоке стояли военные, в другом — штатские, причем штатские получали хлеб после трех военных. Это означало, что белой армии совсем плохо: ей уже безразлично, что о ней подумает гражданское население.
В пять утра бабушка обыкновенно будила Леську, и они бежали в пекарню, чтобы стать в очередь. Если опоздаешь, хлеб кончится где-нибудь на второй тысяче. Но очередь сохранится: выйдет на улицу главный с химическим карандашом и напишет каждому на левой ладони номер. Пронумерованные люди разойдутся часов до трех, затем соберутся снова, и опять образуется очередь, но уже согласно фиолетовым цифрам.
Очередь...
Очередь — огромная колония полипов, коралловый риф, охлестываемый уличной стихией. Очередь жила единой жизнью целесообразного организма: она стояла за хлебом.
У очереди три души. Первая — звериная. Тут идет хищная борьба за место под солнцем, а если буквально, то за кусок хлеба.
— Я здесь еще с вечера стояла.
— Может, с прошлого года?
— Тише, тише, граммофон простудишь.
— А ты что за принцесса? Подумаешь! Надела чепчик и свирепствует в ём.
— Да, да, чепчик, чепчик!
А то еще и такой разговор:
— Поля! Возьмите мне полфунтика: вы ведь все равно стоите.
Чужое горло:
— Поля, не бери! Поля!
— Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот...
Вторая душа у очереди — рыбья. Если очередь устоялась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и возбуждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью.
И, наконец, третья душа — человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди начинают заниматься делами. Студенты читают свои учебники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним ведром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удачно. Время от времени раздается плеск пощечины и возмущенный визг женщины:
— Ты что? У тебя жены нету, что ли?
Но в большинстве случаев все проходит благополучно.
Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот однажды утром он пошел в «Майнаки».
На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком.
— Ба! Коллега! — вскричал Листиков весело. — Садись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменовка. так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта.
— Поздравляю.
— А ты по какому делу? — ревниво спросил Листиков.
Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спиной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана медная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударялась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон.
