Алёна набрала его номер, но телефон оказался отключен.
Ни хрена себе! Ее подбросило на месте. Как это?
Шаурин всегда ей отвечал. Всегда. Никогда не отключал телефон и не блокировал ее номер. Даже когда они были в той страшной ссоре. Он не выпендривался по мелочам. Всегда брал трубку и разговаривал. Мало ли что ей могло понадобиться. А тут… Может действительно захотел от нее избавиться? Нет, этого не может быть. Не бывать этому.
Алёнка вскочила с дивана и ринулась в спальню. Комната так и пустовала без кровати. Теперь в этом предмете мебели точно нет никакой надобности.
Она переоделась. В прихожей влезла в туфли. У двери притормозила и снова вынула из кармана кожаного жакета сотовый.
Я знаю, милая, что ты не секретарша, но, прости, другого выхода нет.
— Катюша, привет. А ты не знаешь, где сейчас твой братец? — сама удивилась, насколько спокойно и твердо звучал ее голос. Внутри все дрожало.
— Дома он.
— Точно? Что-то у него с телефоном, не могу дозвониться.
— Стопудова. Как секретарша тебе говорю.
Алёна засмеялась. Надо же, она еще в состоянии смеяться.
— Ладно. Пока.
Она выскочила из дома. Не сомневаясь, не думая, ни о чем не заботясь. Терять уже все равно нечего.
А когда нечего терять, кончается страх, и начинается бесстрашие. Когда выплаканы все слезы, начинаются улыбки.
Хотя ключи от квартиры лежали у нее в кармане, Алёна не стала нахальничать, позвонила в дверь.
— Мать моя, какие люди к нам пожаловали.
О, она узнала этот невозможно похотливый взгляд, которым Шаурин окинул ее с ног до головы, и этот нетерпимо дерзкий тон.
— Ты пьян.
— Нет, я в г*вно трезвый. М-м-м, — Вздернул подбородок, спрашивая, зачем она пришла. Как всегда, высокомерно. По-царски. По-шаурински, в общем. И такая самодовольная ухмылка заиграла на его красивых губах, что Лейбе тут же захотелось съездить ему по лицу. Или поцеловать. Сначала съездить по лицу, а потом поцеловать.
Да, он высокомерный, наглый, самоуверенный, иногда хамоватый, но, черт его раздери, она любит его до умопомрачения. Любит именно такого. Целиком и полностью. С его сволочным характером.
— А ты, Величество, в гордом одиночестве употребляешь, или у тебя компания есть? — едко спросила она и вспыхнула: а вдруг Шаурин решил устроить тот самый «случай»?
Не дожидаясь ответа, Алёна толкнула Ваньку в плечо, протиснулась в квартиру и решительно направилась на кухню.
За барной стойкой в окружении бутылок, рюмок и тарелок восседал Гера. Ну да. Кто ж еще? Гера кого угодно в хлам уделает. Даже Шаурина. Если напиваться по полной, то только с ним.
— О-о, — развязно протянул он, — а вот и виновница нашего маленького торжества. Сит даун, плиз. Давай-ка, фрау, накатим с тобой за счастье. И чтобы ваш белый пароход не херануло о злые скалистые будни.
Господи… Алёна посмотрела на стол, по пустой таре оценила количество выпитой текилы и ужаснулась. И как только эти придурки еще на ногах держатся. Да при этом еще и выглядят вполне трезвыми. Шаурин даже говорит связно, а Гера так вообще соловьем заливается.
Медленно Алёна стянула с себя жакет, пристроила его на спинку высоко стула и вдруг почувствовала у себя на бедре чью-то теплую ладонь. Шауринскую, чью ж еще… Бесстыжая скользила вверх, задирая на ней платье.
Совсем оборзел! Алёна хлестнула его по руке и отошла.
— Это вы с горя, что ли, пьете тут? — полезла в холодильник за лимоном. У Шаурина обязательно должен быть лимон. Или лайм.
— Яволь, весна покажет, — улыбнулся Гера какой-то по-дурацки радостной улыбкой и подал ей стопку мексиканской водки.
Она оставила ее в сторону, сначала порезала лимон. А потом они выпили. Непонятно, правда, за что. Но ей нужно обязательно выпить.
Слава Богу, Гергердт ушел быстро, не стал задерживаться. Спасибо ему. Напряжение и так зашкаливало, сидеть и делать вид, что все в порядке, никаких сил не было. Пока Шаурин провожал друга, Алёна убрала несколько тарелок в раковину.
— Чего пришла? — спросил он, после того как вернулся на кухню.
Отчего-то стало противно на душе. Да, противно, потому что пришла сама и сказать что-то должна сама. А слов не находилось. Вернее, не находилось смелости, чтобы сказать их. А Ваня, как видно, совсем не собирался ей в этом помогать.
— Придумала, что сказать? — снова спросил он.
— Ой, Шаурин, как я тебя ненавижу, — проговорила Лейба и скривилась.
— О, да, Доктор, я прям как тебя сегодня увидел, так и подумал: все, она меня точно ненавидит. — Он снова налил себе текилы. Отвратительно самодовольно улыбнулся и поднял рюмку: — Поехали.
Он сказал и будто нажал на спусковой крючок. Алёна схватила со стола бутылку и со всей силы запустила ее прямиком в шкаф. Не метилась, просто размахнулась и кинула со злости. Попала куда попала. Разлетелись вдребезги стеклянные дверцы, с полок посыпался хрусталь. В воздухе резко запахло спиртным.
— Да *б вашу мать, она же была почти полная, — посетовал Шаурин и достал еще одну бутылку. Наполнил две рюмки и взглядом подозвал Алёну к столу. Она подошла, потерла нос, для ровного счета смахнула на пол стопку Геры и пару тарелок. Посуда со звоном разлетелась на мелкие осколки. Тогда Лейба взяла свою рюмку и выпила. Подавилась и заплакала. Так, как никогда еще при Шаурине не плакала. Громко, с чувством. Он схватил ее за запястье и притянул к себе. Она обняла его за плечи и беззащитно прижалась к его крепкому сильному телу.
— Понимаю, — погладил ее по спине, — трудно сдаваться, да? Конечно, ты меня ненавидишь. Трудно приходить самой, а не потому что на тебя надавили. Потому что как будто заставили. Понимаю…
Она заплакала еще сильнее, словно подтверждая его слова.
Так и есть. Обратного пути теперь не будет. Он и не нужен.
— Я хочу сказать, — начала она, шмыгнув носом, — что-то очень важное. У меня плохо со словами, потому надо сказать сейчас. Не перебивай! А то я еще пять лет буду собираться. — Дрожаще вздохнула. — Я любила тебя, Ванечка, когда уходила, когда требовала личное пространство. Когда пыталась держать тебя на расстоянии, тоже любила. А сейчас я пришла к тебе сама. Вот и реву как дура. Оплакиваю свою свободу. Потому что теперь даже если ты отпустишь, я не освобожусь от тебя никогда. Свобода – это одиночество. Я не хочу быть одна. Больше не хочу. И знаешь, Шаурин, я тебя не люблю. Потому что это уже не любовь. Что-то другое. Больше меня. Больше, чем любовь. Как психолог тебе говорю — это патология. Не лечится даже медикаментозно. Я уже совсем без тебя не могу. Совсем-совсем. Ты мне веришь?
