Куманек ощущал себя креолом, а архетип креола – это гаучо. В этом мы можем удостовериться, слушая слова «Брюнетки», одного из самых старых танго; его цитирует Эваристо Каррьего:
Я подруга гаучо-портеньо,
я из тех, что преданы без слов,
следую за милым верной тенью,
лишь ему дарю свою любовь,
а с утра завариваю мáте.
А еще на память приходит фраза Оскара Уайльда, который говорил, что природа подражает искусству; то есть куманек если хоть что-то читал, то только романы Эдуардо Гутьерреса, а если приходил хоть на какой-то спектакль, то это был «Хуан Морейра», поставленный братьями Подестá, что с Востока. Я сам слышал от моего друга Николаса Паредеса (я о нем уже упоминал и потом еще вспомню), как он отозвался о своем знаменитом телохранителе, Хуане Муранье: «А вот и крестьянин». Иными словами, Паредес видел в нем почти что гаучо.
К тому же первые куманьки все были из креолов, а их работа сильно походила на крестьянскую, и между собой, безусловно, они не пользовались обращением «кум», потому что в слове «кум» присутствовал пренебрежительный оттенок; это пренебрежение сохранилось и потом, оно же перешло и на производные слова – «куманек» (которое всегда несет в себе легкое презрение), «кумище» – так отзываются о человеке, который безуспешно пытается подражать куму или же неосознанно ведет себя в этой манере.
Таким образом, у нас есть «кум», один из персонажей танго. Как и все архетипы, «кума», наверное, никогда не существовало в действительности, не бывало таких людей. Но были разные типы куманьков. И вот из всех этих типов самый, в моем представлении, интересный – это задира.
Подумайте, как было бы чудесно, если бы этот тип действительно существовал. Я не хочу сказать, что все куманьки были отважны или драчливы, это выглядело бы абсурдно. Но давайте представим себе жизнь в предместье 1880-х годов – в Буэнос-Айресе, в Ла-Плате, в Росарио, в Монтевидео. Подумаем о бедности жизни в большом общем доме, о тяготах и пресности этой жизни. И подумаем еще вот о чем: эти люди все-таки создали то, что я в одном стихотворении назвал «Секта ножа и отваги». То есть они поставили себе задачу (разумеется, не всегда ее выполняя, ведь помимо храбрецов наверняка встречались и бахвалы, и трусы) быть храбрыми; они, можно сказать, создали такую религию.
И здесь мне вспоминается отрывок из скандинавской саги, дошедшей до нас из Средних веков, дошедшей из очень далекой страны; героев саги спрашивают, верят ли они в Одина или в белого Христа, Христа, который совсем недавно пришел в северные края со Средиземноморья. И один из персонажей отвечает: «Мы верим (или: я верю) в храбрость». Храбрость была его богом, вне зависимости от древней языческой мифологии и новой христианской веры. Такой же идеал имел и задира. В «Мартине Фьерро» сказано: «Ты, дружище, прав: не счесть / горестей простого люда»[426]. А Адольфо Биой Касарес рассказал мне историю о крестьянине с ранчо, которому должны были сделать срочную и крайне болезненную операцию. Крестьянину объяснили, что будет очень больно, и даже предложили платок, чтобы тот закусил его во время операции, и тогда этот мужчина ответил – не зная, что произносит фразу, достойную стоиков, достойную Сенеки: «Боль я беру на себя». И выдержал операцию, даже не изменившись в лице. То есть он поставил себе задачу быть храбрецом и справился с нею.
Ну а задира, красавчик, как я уже говорил – это необязательно человек дурных нравов. Как-то я уже приводил такую фразу: «Я много раз сидел в тюрьме, но всегда за убийство», – это означает, что произносящий ее, Малёк Эрнесто (Эрнесто Понцио, автор «Дон Хуана»), никогда не жил за счет женщин и не отличался дурными нравами. Он был просто мужчиной, с которым случилось такое огорчение; слово «огорчиться» они употребляли в значении «убить».
И для всего этого была необходима определенная техника. И техника эта, как я подозреваю и в чем, кажется, убедился, была не только физической, то есть являла собой не просто умелое владение ножом и пончо. Эту технику мы также можем назвать «психологической». Вот как бывало: красавчик уводил своего противника на невыгодную территорию, так что к моменту начала схватки противник был уже побежден.
Любопытно было бы проверить, использовалась ли та же техника в других частях света. Известно, по крайней мере, что в вестернах, каковые суть нечто вроде кинематографического эпоса ковбоев, подобного не происходило: там вызов бросают стремительно. Как правило, вызов состоит всего из нескольких слов; иногда, как в одном из фильмов, который я смотрел недавно, это всего-навсего: «Я такой-то, draw (то есть „вынимай“) пистолет». Но техника, которую я наблюдал в предместьях Буэнос-Айреса, – иная. Я приведу один пример, и мне снова придется вернуться к моему другу – чья тень, без сомнения, витает где-то здесь, – к дону Николасу Паредесу. Я сам был свидетелем этой сцены.
Паредес работал телохранителем одного каудильо-консерватора, то есть признанного врага, скажем так, радикалов. Как-то я сидел вместе с Паредесом и еще с несколькими друзьями, году эдак… ну ладно, года я не помню, это было давно, а мы собрались в кондитерской «Портонес» – сейчас та площадь называется (возможно, тогда она тоже так называлась) площадь Италии, и туда явился один тип с явным намерением спровоцировать Паредеса.
Паредесу в то время было хорошо за семьдесят. Второй был моложе, сильнее и агрессивнее. Но, возможно, именно в силу своей молодости этот человек не владел техникой задиры, он стремился все решить как можно скорее. И вот этот сеньор с физиономией висельника заходит, подсаживается за наш стол – он был знаком кое с кем из собравшихся – и заявляет: «А теперь приглашаю всех вас поднять бокалы за здоровье доктора Иригойена». И это был, ясное дело, вызов – вызов, брошенный Паредесу, консерватору. Я ждал от своего друга какой-нибудь реакции. Однако Паредес, не изменившись в лице, ответил: «Прекрасно, сеньор, я готов выпить за кого угодно».
И в этом «за кого угодно» уже звучала презрительная нотка, статус этого самого доктора Иригойена сразу же понизился. Но молодому, естественно, пришлось с этим смириться, и вот мы все выпили за доктора Иригойена. А потом прошло минут пять или десять, и Паредес сказал: «А теперь, господа, приглашаю вас выпить за здоровье сеньора такого-то, здесь присутствующего», – и он указал на одного из сотрапезников. Провокатору тоже пришлось выпить – он ведь не собирался оскорблять этого сеньора. И вот
