шайки хулиганов в основном цеплялись к прохожим на улицах. Есть такие строки – строки, из-за которых я завидую Селедонио Флоресу, строки, которые вы, несомненно, знаете наизусть:
На углу, где куманьки прежде были в силе,
ряженых пижонов я теперь найду;
там, где парни бравые хозяевами были
где-то в одна тыща девятьсот втором году[427].
Однако эти «бравые парни», от которых, несомненно, не было проходу, никого не убивали, как отмечает Ластра в своей книге «Воспоминания о девятисотых». К тому же они отличались и похвальными поступками. В 1910 году, когда страна готовилась отмечать свой первый столетний юбилей, группа анархистов задалась целью, скажем так, подпортить праздник; они напечатали – или еще печатали – кое-какие листовки в типографии рядом с парком Ретиро. Об этом деле прознала шайка хулиганов, они ворвались в типографию – там их встретили выстрелами – и угомонили анархистов еще до прибытия полиции. То есть они поставили на кон свои жизни, играли своими жизнями ради отечества, ради благого дела.
А в глазах куманька уличный драчун представал почти чудесным явлением, поскольку куманек, как и гаучо, действовал ножом, хотя некоторые из них, например Хуан Морейра, также пользовались и огнестрельным оружием. А значит, для них мужчина, которому в драке не нужен нож, был почти как чудо. А ведь именно уличные бойцы привезли из Англии новое загадочное искусство под названием «бокс». И к этому времени, как говорил мне дядя историка Эрнесто Паласио, к этому времени, то есть к началу века, относится фраза, бытовавшая среди куманьков: «Поприжали нас боксеры». Вот насколько были изумлены куманьки.
А еще мне вспоминается история, рассказанная мне отцом поэта, великого поэта, как я полагаю, его имя Улисес Петит де Мурат. Улисес Петит де Мурат с братом оказались как-то на углу улицы Андес, ныне Урибуру, и Санта-Фе. И там они столкнулись с компанией куманьков – куманьки часто тоже вели себя как хулиганы, но при этом, в отличие от прочих, ходили при оружии. И вот один из них, желая зацепить Улисеса, на котором был длиннополый сюртук по моде того времени (я уже говорил, что в те годы одежда простого люда отличалась от одежды людей состоятельных), и вот тот парень сказал: «Шуба, сюртучок!» «Шуба» – это то же самое, что «шухер», – не знаю, в ходу ли до сих пор это слово или оно устаревшее. Всякий раз, когда я пытаюсь говорить на лунфардо, мои племянники твердят мне про архаизмы. Но «шуба» или «шухер» – полагаю, этими словами еще пользуются. Так вот, тот парень сказал: «Шуба, сюртучок!» И получилась игра слов. И тогда Петит де Мурат невозмутимо сшиб его с ног одним ударом и добавил: «Шуба, кулачок, приятель». А потом один из куманьков отобрал у проигравшего револьвер, тем дело и кончилось.
Вот я пересказал один случай, а вот другой, о котором мне поведал Тоссо, сотрудник Национальной библиотеки, и это произошло лет десять или двенадцать назад, в Ланусе. Я позабыл имя главного героя, знаю только, что это был молодой человек, которому не прощали, что он такой славный малый, что он отважный, работящий и пользуется успехом у женщин. И однажды шайка подонков, за которой закрепилось не слишком лестное именование «крысята», приняла решение его убить. И убийство было совершено довольно хитроумным образом, так что «крысята» смогли гарантировать себе безнаказанность. Они знали, что наш парень захаживает в одно заведение. Тоссо обещал меня туда сводить (кажется, «крысята» там больше не появляются, иначе я бы и не согласился). Они сели играть в труко за отдельным столом. И один обвинил другого в жульничестве. Может быть, он крикнул, что у шулера в рукаве спрятан пиковый туз или что-нибудь еще. Тогда между игроками завязалась перестрелка, и одна из пуль – это была не случайная пуля – убила того славного парня, а бандитам все сошло с рук.
Итак, мы рассмотрели двух персонажей, стоявших у истоков танго. Мы видели кума, который сам в себе видел гаучо. А теперь я задаюсь вопросом, хотя и знаю, что для ответа на него потребуется серьезное исследование: видел ли гаучо в себе гаучо, называл ли гаучо себя «гаучо»? Действительно, в «Мартине Фьерро» сказано: «Гаучо я прирожденный». А в другом месте он заверяет: «Это – правда без прикрас». Но я не верю, что гаучо мог бы так сказать о себе. Мне кажется, слово «гаучо» поначалу имело пренебрежительный оттенок, поэтому гаучо так себя не называл, а кум называл себя «креолом», но никогда не называл «кумом». Возможно, теперь они так и говорят – под влиянием коротких пьесок и текстов танго. Однако поначалу оба слова, как мне кажется, были уничижительными и не употреблялись теми людьми, к которым они относились.
Итак, у нас есть место: «дурные дома», палатки в квартале Адела возле Исправительной тюрьмы – это были знаменитые площадки для танцев; танцевальный дом на улице Чили, а еще те низкопробные казино, как именует их Вентура Линч в своей книге о важнейшем вопросе Буэнос-Айреса. В 1870-х годах такие низкопробные казино располагались в окрестностях улицы Конститусьон и площади Онсе, то есть недалеко от станций повозок. Вентура Линч так и пишет: «танцы возчиков».
А еще у нас есть третий персонаж. И этот третий персонаж – женщина. Женщины были креолки – некоторые из них. Но в начале века уже сложилась традиция завозить бедных иностранок. Были француженки, давшие имена знаменитым танго: вспомним «Жермену», вспомним «Иветту». А еще были женщины из Центральной Европы, польки, которых называли – помню, Каррьего употреблял это слово – «валески». Были и такие женщины. И вот вместе с этими тремя персонажами возникает – о том, как это случилось, нам никогда не узнать, – возникает танго.
Да, танго уходит корнями в милонгу, а еще в хабанеру. В книге, о которой я буду говорить на следующей лекции, в книге Висенте Росси «Дело для черных» утверждается, что все это имеет африканское происхождение. Но я полагаю, что это африканское происхождение весьма отдаленно. Хотя фонетика слов «милонга» и «танго» намекает на Африку, мне с детства было известно – по опыту моей семьи и еще многих семей, – что негры забыли свою родину, забыли свой язык, осталось всего-навсего несколько слов; они, по выражению Висенте Росси, «погрузились в смоляную Лету». Быть может, многие из них даже не знали, что их родителей продавали на невольничьем рынке на площади Ретиро, – у них не было исторической
