— Да, четыре, — качнул головой Якушев, — но я уложусь в три…
— Как говорят у вас ораторы на длинных собраниях, если им не дают слова.
— Бывало и такое до войны, — качнул головой Якушев.
— Ну, так я вас слушаю.
— Герр генерал, — переводя дыхание заговорил старик. — Вы, разумеется, знаете эту печальную историю со взрывом на станции…
— Которая горит уже третий день, и неизвестно, сколько дней еще будет гореть? Разумеется, знаю.
— В эту историю каким-то образом замешали моего бывшего ученика Дронова. Поверьте, что это ошибка… Иван Мартынович Дронов не мог. Это честнейший человек. Богатырь с нежной и наивной душой ребенка. Нельзя ли пощадить Дронова и сохранить ему жизнь?
Флеминг, глубоко вздохнув, качнул головой:
— Я ждал от вас этого вопроса, господин Якушев. Благодарю за то, что вы его задали за две минуты. Это хорошо, потому что вы иначе поступить не могли, коснувшись этой большой драмы. — Он заложил руки за спину и выпрямился так резко, что фуражка с узкой тульей, как показалось Александру Сергеевичу, качнулась на его голове. — Господин Якушев, я не из робкого десятка, как принято говорить у ваших соотечественников, — начал он сухо, — но есть обстоятельства, при которых самый выдающийся храбрец оказывается, как это сказать… бессилен. Извините, но я ничем не могу помочь. В жизни, как на поле боя… всегда надо выбирать главную цель, а не второстепенную, потому что, избрав второстепенную, ты непременно потеряешь в главном. Не исключено, что когда-либо потом вы поймете меня, Александр Сергеевич. А сейчас я только солдат и хочу по-солдатски говорить одну лишь правду. Факты замкнули свою цепь, и защитить Ивана Дронова, увы, невозможно. Одно могу лишь сказать… Ваш ученик — это достойный человек.
— Но что такое факты, — тяжело дыша произнес Якушев. — Факты — это тот же самый калейдоскоп, в котором камешки сбиваются не в ту сторону, в какую надо.
— О да, это вы очень образно сказали, — печально улыбнулся Флеминг. — Но на мне мундир немецкого генерала, и это лишает меня возможности каким-либо образом помочь господину Дронову, хотя сейчас именно туда я и еду… Из двух целей надо всегда избирать наибольшую. Запомните, Александр Сергеевич… Возможно, впоследствии эти мои слова вы вспомните и поймете. Война — это время жестокостей. И еще одно должен прибавить… Приговор по делу о пожаре на станции будет утверждаться в Берлине. Прощайте, Александр Сергеевич.
Флеминг вдруг приблизился к Якушеву, обхватил его за плечи и на мгновение, только на одно самое короткое мгновение, прижал к себе.
— Прощайте, — повторил он еще раз с непонятной дрожью в голосе.
Синий «опель-адмирал», стрельнув дымком отработанного газа, умчался, а Якушев, оставшийся безмолвно стоять на тротуаре, грустно подумал: «Почему Флеминг ни разу не сказал мне „До свидания“, почему он два раза сказал „Прощайте“? Что он имел в виду?»
Красный туман обволакивал сознание. Лежа на боку, Дронов сгорал от острой палящей боли. Окружающие предметы, подернутые зыбкой пеленой, двоились и то отступали в глубь сырой подвальной комнаты с плесенью и паутиной под низким потолком, то надвигались на него. На стенах он видел глубоко вбитые штыри и наброшенные на них какие-то непонятно для чего предназначенные кольца и цепи с мелкими звеньями и витые кожаные плетки. Из угла скалилась каминная печь, в которой лежали раскаленные щипцы. В этом хаотическом нереальном тумане Дронов неожиданно увидел склонившегося над ним светловолосого немца в форме генерала СС с правильными чертами лица и Железным крестом на черном френче. Дронов плохо знал немецкий язык, но почти все сказанное этим человеком разобрал:
— О, майн готт! — воскликнул немец. — Что вы наделали, сволочи. Вы хотите дать новый материал для международного Красного Креста. Негодяи, ведь всему есть границы. Даже пыткам. Приведите несчастного в чувство.
На Дронова выплеснули целое ведро холодной воды, но от этого не стало легче. Она показалась даже кипятком, и тело зажглось новой болью. Стискивая зубы, Дронов едва удерживался от крика. Над самым ухом Ивана Мартыновича склонился узколицый человек в белом халате и не слишком решительно спросил:
— Можно на нем попробовать вакцину Б? Он же все равно не придет в сознание.
— Молчать! — закричал по-русски генерал.
— Есть же предел человеческому бесстыдству. Он наш враг, но это же герой. Учитесь у него мужеству! Храброго врага надо всегда уважать.
И Дронов услышал звук звонкой пощечины. Потом чьи-то чужие руки, очевидно, повернули его на живот, но ему трудно было судить, так ли это, потому что он утратил всякую способность устанавливать положение своего тела в пространстве, и тот же самый повелительный голос с негодованием воскликнул:
— О, майн готт! Они ему вырезали на спине звезды.
— Так точно, генерал-живодер, — выдавил Дронов и, ожидая удара, собрав остаток сил, весь напружинился.
Солдат с засученными по локоть рукавами стоял над ним с раскаленным прутом, по-собачьи преданно ловил взгляд генерала. Один лишь знак, и он еще раз ожгет тело распластанного мученика новым ударом. Один только кивок головы. Но этого кивка не последовало.
— Я имею возможность разрешить вам последнее свидание с женой, — предложил генерал.
С лица Дронова, залитого кровью, сорвалось хриплое дыхание.
— Не надо, — отчетливо вымолвил Иван Мартынович. — Не хочу, чтобы она увидела меня таким. Слишком сильно я ее любил, чего вам, фашистам проклятым, не понять, потому что не люди вы. Когда меня зароют в землю, укажите ей это место.
— Хорошо, смелый человек, — тихо ответил немец, владеющий русским языком. — Эта твоя просьба будет исполнена. Еще о чем-нибудь хочешь меня попросить?
— Да, — по-прежнему сипло дыша, произнес Дронов. — Один вопрос есть.
— Какой?
— Потушен ли пожар на станции.
— Тебе от этого будет легче умирать? — без злобы в голосе спросил этот непонятный немец.
— Да, — резко ответил Дронов.
— Она горит уже третий день, и вагоны взрываются до сих пор.
— Данке шен, генерал. — На сухих губах Дронова вдруг, ясная и отчетливая, появилась усмешка: — Значит, меня вы не зря на тот свет отправляете, — выдохнул он.
Флеминг пораженно смотрел на истерзанное тело, которое покидали остатки жизни. Он еще минуты две простоял над потерявшим сознание Иваном Мартыновичем.
— Прости меня, храбрый человек, что не мог я тебя спасти, — негромко проговорил он. — Иногда и генералы бывают на войне бессильны.
Сняв фуражку, Флеминг вышел с непокрытой головой из комнаты пыток. За ним за толстой, обитой листами железа дверью громыхнули запоры. Стало тихо, и Дронов снова утратил способность воспринимать окружающее. В светло-розовом тумане возникло видение, будто они отдыхают с Липой на песчаной донской отмели и светлые маленькие волны потревоженной ветром донской воды накатываются на их ноги. А потом, загорелые дочерна, — он в плавках, Липа в полосатом купальнике — бегут они по желто-песчаной полоске берега, и теплая донская волна вновь нежно набегает на их ступни, оставляющие следы на желтом этом песке. Дронов настигает ее и стискивает в объятиях.
— Моя? — спрашивает он.
— Навечно, деспот, — хохочет Липа, запрокидывая смеющееся лицо.
А он хочет еще что-то прибавить к сказанному, прибавить самое нежное, чего еще никогда не говорил ей в жизни, и не может.
Когда немцы из зондеркоманды возвратились в камеру пыток и склонились над распростертым на грязном полу огромным человеком, сын Аксайской улицы, донской казак по происхождению, инженер по образованию и герой по своему поведению, Иван Мартынович Дронов был уже мертв.
Он уходил в бессмертие.
Часть третья
Расплата
Весной 1943 года, когда затухали уже над донскими степями леденящие землю мартовские ветры, в недавно освобожденный Новочеркасск с попутным военно-транспортным самолетом Ли-2, или «Дугласом», как его в ту пору чаще именовали авиаторы, прилетел с юга из госпиталя, в котором долечивался, сержант Вениамин Якушев. Путь его лежал на один из полевых аэродромов, расположенных севернее Тулы, но майор из отдела кадров, подписывавший направление в авиационный полк, узнав, что он из Новочеркасска, милостиво предложил:
— Ли-2 уходит завтра в семь ноль-ноль и будет производить посадку на тамошнем аэродроме для заправки. Можете навестить папу и маму, если они у вас есть. Даю двое суток тебе, парень. А потом, чтобы как штык был в полку.
— В каком, товарищ майор? — задал Якушев тот самый вопрос, какой на его месте задал бы любой возвращающийся после длительного пребывания в тыловом госпитале военнослужащий. — Точнее, на чем там летают? На СБ еще или на Пе-2?
На лице кадровика дрогнула лохматая левая бровь, а вместе с нею и свежая отметина от раны.
