Он обнял Липу, грустно вглядываясь в ее глаза, подумал о том, как трудно ему в душе своей уравнять любовь к ней с необходимостью завтра утром уйти из дома почти на верную гибель.
— А мне его жаль… этого парнишку, — сказала в эту минуту Липа, имея в виду немецкого летчика.
Потом они, обжигаясь, пили горячий кипяток с маленьким, поделенным на двоих квадратиком пиленого сахара. Как приблизился вечер, Дронов и не заметил. За окнами все синело и синело, и наконец осенняя ночь накинула на город непроницаемое покрывало. Липа опустила светомаскировочную штору из плотной пергаментной бумаги и, поглядев на мужа, предложила:
— Ваня, мне сейчас фантазия в голову пришла. Помнишь, как бывало на старой квартире, еще до затемнения и до нашествия немцев, когда лишь ветер прилетал с займища да шумел над крышей, мы плотно закрывали окна и читали по очереди одну и ту же книгу, над страницами которой и смеялись и плакали.
— Рассказы Чехова, Липушка, — вздохнул Дронов.
— Вот именно. Какие они светлые. Как слеза человеческая. Давай почитаем?
Из стоявшей в углу вместительной плетеной корзины, куда была сложена добрая половина их нехитрого имущества, начиная с Жоркиных коротких летних штанишек и кончая платьями Липы, муж достал пожелтевшую растрепанную книгу в издании Маркса. Они сели рядом, касаясь друг друга, и Дронову было приятно ощущать на щеке пряди ее волос.
— С чего начнем? — спросил он тихо.
— А давай так, — шепотом сказала Липа, — на какой странице книгу откроем, тот рассказ и будем читать. Ладно? Только, чур, не подсматривать.
— Ладно, выдумщица, — согласился Дронов и с закрытыми глазами распахнул томик.
Ему попалась «Лошадиная фамилия», и, несмотря на то что прочел он этот рассказ бубнящим голосом, порой не выделяя фразы ни точками, ни запятыми, Липа от души посмеялась над незадачливым генералом, который никак не мог вспомнить фамилию человека, избавившего его от зубной боли. Липе достался «Хамелеон», и она прочитала его с таким воодушевлением, будто в концерте художественной самодеятельности. Потом Иван Мартынович читал «Средство от запоя», а Липа «Смерть чиновника».
Задув в пузатом стекле керосиновой лампы желтое пламя, Дронов первым полез под одеяло. Очнулся он от жаркого шепота.
— Ты не спи, — проговорила Липа требовательно, — погляди в окно, красотища какая.
Дронов раскрыл слипающиеся от сна глаза. За расшторенными от маскировки окнами в двух темно-синих квадратах переплета рамы виднелось рябое от звезд небо, в котором запутался желтый серпастый месяц.
— Правда, красиво? — спросила она.
— Красиво, — сонно пробормотал Дронов. — К этой красоте еще бы жизнь прибавить ту, старую, не поруганную фашистами.
— Ваня? — печально спросила Липа. — Отец говорит, будто вся наша станция забита немецкими воинскими эшелонами и все они идут на север, на север, чтобы Сталинград сокрушить. Как ты думаешь, сокрушат или нет?
— Ни за что, — возразил он, а Липа мечтательно промолвила:
— Вот бы кто взорвал ее сейчас.
Потом она разбудила его снова. В окна уже лез подкрашенный синью неба октябрьский рассвет, серп месяца изошел цветом и, тусклый, едва угадывался в своих призрачных очертаниях.
— Ваня, — стыдливо прошептала она, — ты знаешь, мне кажется, я беременна.
— Так ведь это же здорово, — обрадовался он. — Одно только могу сказать: да не иссякнет род Дроновых!
И потом еще раз она к нему обратилась в эту печальную, предельно для него напряженную ночь. Липа не думала, что эта ночь может у них быть последней. И, отдавая мужу свои ласки, она шептала ему в горячее ухо:
— Ой, Иван, ну какие же мы родные. И никто не порубит и не сожжет наше счастье.
— Никто, Липушка, — сонно ответил Дронов.
Потом он проснулся, когда от рассвета мрачная их квартира стала вдруг розовой. Шурша юбкой, Липа буднично проговорила:
— Я сейчас ухожу, Ваня. Надо поутру старикам помочь. Но я постараюсь от них пораньше вернуться. Вот увидишь. Ты меня ждать будешь?
— Буду, родная, — напряженно ответил Дронов. — Я ведь жду тебя всегда, всегда.
А когда Липа ушла и за ней негромко щелкнул английский замок, Иван Мартынович расслабленно потянулся и стал одеваться. На часах было шесть ноль-ноль. Редкой разноголосицей (еще не съеденных) утренних петухов и паровозными гудками, гулом неожиданно появившегося с севера самолета-разведчика и дымками зенитных разрывов в небе встречала новочеркасская окраина утро.
Облачившись в промасленную робу железнодорожного машиниста, Дронов подошел к старенькому зеркалу, висевшему у выходной двери. Узкий прямоугольник стекла отразил его лицо: загорелый лоб с колечками упавших на него волос, твердую широкую челюсть, почти прямые брови над глазами. А сами глаза показались ему вдруг растерянными, лишенными той твердости, смягченной затаенной усмешкой, которая всегда была им присуща.
«Неужели боюсь? — придирчиво спросил самого себя Дронов. — И это я-то, первый силач Аксайской улицы, когда-то одним ударом кулака убивший бандита Хохла, шутя сломавшего замок на клетке одноглазого Мирона, чтобы выпустить из нее незаконно заключенную белую лайку Мурзу? А как же наш самый рядовой солдат под Сталинградом по два-три раза в день ходит в атаку на немцев и не думает о смерти?.. А я, Дронов? Один только раз призвала меня земля русская на подвиг, а я готов уже и раскиснуть».
Слабый внутренний голос попытался было в нем воспротивиться: «Но ведь солдат на фронте втягивается в это постоянное ожидание своей гибели, а для тебя оно совершенно новое. Ты уходишь прямо от жены, от полуголодной, но размеренной, лишенной опасности жизни, а это куда труднее не привыкшему к суровой боевой обстановке человеку».
На часах было без десяти восемь. Стрелки будто подстегивали его томительное ожидание. «К черту!» — прикрикнул на самого себя Дронов. Он вошел в кладовку и, разбросав целый ворох мешковины и тряпок, достал оттуда тщательно замаскированный на тот случай, если туда войдет Липа, тяжелый чемодан с динамитом, переложил оттуда динамитные шашки и бикфордов шнур в свой рундучок, с которым всегда уходил на работу. Обтер его от пыли, чтобы ни у кого из посторонних при взгляде на него и сомнения не могло родиться, что этот предмет редко выносился из дома. «Ведь пыль — это тоже улика, — вздохнул Дронов. — А Сергей Тимофеевич всегда учил тому, что подпольщик больше всего должен бояться улик. Даже самых маленьких».
На часах было восемь двадцать, когда Дронов спускался с бугра от дома, где они обитали. Узкая дорожка, рассекавшая целое поле пожухлой лебеды, упиралась в основание железнодорожной насыпи. Перешагнув через звенящую связку проводов, Иван Мартынович очутился на обочине насыпи и услышал, как захрустела под его подошвами острая, терпко пахнущая мазутом галька. Остановившись, грустно подумал: «Как же я бегал по ней босым мальчишкой, и ничего?»
Стена красных и белых вагонов выросла опять на его пути. Нет, ничего не изменилось на станции за прошедшие сутки, и если ушли какие-нибудь эшелоны, то место их на путях заняли другие. В этот утренний час станция казалась вымершей. Дронов бросил взгляд в сторону северной выходной стрелки и увидел прохаживающегося вдали Костю Веревкина, его чуть сутулящуюся фигурку. «Молодец парень, — подумал Иван Мартынович. — Спокойно и точно все делает. Небось не терзается сомнениями, как я?»
Дронов переложил тяжелый чемодан с руки на руку и, чуть ускорив шаги, двинулся вперед по обочине навстречу своему помощнику. Внезапно с той же стороны, оттуда, где обрывалась длинная цепь составов, вынырнула фигура толстого человека в мышиного цвета форме. Дронов его узнал даже издали. Это был хорошо ему знакомый солдат караульной роты Мнхель, роты, охранявшей вокзал и станцию. Дронов сначала оцепенел, а потом пошел спокойным шагом навстречу, потому что, измени он направление, это тотчас же озадачило бы немца. А Михель к нему относился с явной симпатией и по примеру самого коменданта станции, сказавшего однажды о Дронове: «Этот гросс Иван со временем может стать настоящим верноподданным рейха», при встречах так и стал его именовать «гросс Иван». Они сейчас сближались: Дронов и Михель. На животе у толстого немца болтался автомат. Заметив, что Иван Мартынович поменял руку, в которой нес рундучок, набитый взрывчаткой, Михель покачал головой и сострадательно вздохнул:
— О, гросс Иван, вас ист дас хир?
Дронов, весь напружинившись, огляделся по сторонам. Холодный пот неприятной липкой росой выступил на его лбу. Что делать, если солдат прикажет открыть рундучок? Михель в пяти шагах от него. Метрах в двадцати — шагавший навстречу и, видимо, уже встревожившийся Веревкин. Конечно, вдвоем они могут легко придушить часового. А потом?
— Тут? — с наигранной беспечной улыбкой переспросил Дронов, указывая глазами на чемодан. — Ах, тут. Тут моя запасная роба.
