души, как и все страдания, причиненные народу Некротусом и ему подобными.
Зло обладало мириадами лиц, и некоторые из них были открытыми и искренними.
В то время как на других, таких, например, как у Бошелена, не было видно ничего. Вообще ничего.
Имид не мог решить, что из этого пугает его больше.
Подойдя к дому Элас Силь, он трижды постучал, как того требовал обычай, и вошел, как теперь позволял закон, поскольку уединение способствовало… уединенным делам. А войдя, обнаружил, что хозяйка поспешно выскакивает из задернутой занавеской задней комнаты, поправляя платье с явно виноватым выражением на лице.
Имид остановился в двух шагах от порога, застыв от ужаса.
— Кто у тебя там? — требовательно вопросил он. — Негодяй будет оскоплен! А ты… ты…
— Успокойся, никого там нет.
Имид уставился на нее:
— Ты рукоблудствовала? Это незаконно!
— Никто еще не доказал, что это вредит здоровью.
— Не телесно, но эмоционально! Разве в том есть сомнения, Элас Силь? Твой разум увлечен низменными желаниями, а низменные желания ведут к порочным стремлениям, а порочные стремления порождают искушение, каковое влечет за собой…
— Конец цивилизации, знаю. Чего тебе нужно, Имид?
— Гм… э-э-э… я пришел… э-э-э… чтобы признаться.
Она шагнула к нему, пахнув женским ароматом, и насмешливо спросила:
— Признаться, Имид Факталло? И в чем же могут признаться друг другу святые, как не в искушениях? Лицемер!
— Я признаюсь в своем лицемерии! Довольна? У меня бывают… э-э-э… порывы. Ясно?
— Не важно. — Элас отвернулась, присев на стоявший рядом стул. — Это все мелочи. Ты слышал, что теперь крадут детей? Если младенец кричит, это считается нарушением закона. Если ребятишки дерутся на улице, это тоже нарушение закона. — Она взглянула на него. — Ты делал сегодня положенные упражнения?
— Нет.
— А почему у тебя лицо дергается?
— Не знаю. Наверное, какой-то побочный эффект.
— Чего? Хорошей жизни?
— Не смешно.
— Так, может, поупражняемся вместе?
Имид прищурился:
— В каком смысле?
— Займемся чем-нибудь всерьез незаконным. Твой визит мне помешал.
— Это не упражнение!
— Твое признание вгоняет меня в тоску, Имид Факталло. Естественно, я могла бы воспринять его как вызов.
— До чего же ты мерзкая. — Он помедлил. — Скажи еще что-нибудь мерзкое.
К тому времени, когда Эмансипор Риз, никем не замеченный, преодолел городские ворота, он уже весь вспотел. Нервы были на пределе, и его слегка подташнивало.
«Вероятно, это все из-за пыли и вони быков и мулов», — подумал он, быстро шагая среди крестьян, которые вели нагруженные повозки через узкий проход.
Если будет угодно Опоннам, он может уже к завтрашнему дню выполнить свое задание и вернуться к здоровому образу жизни — настолько здоровому, насколько возможно, работая на двоих смертоносных хозяев.
Эмансипор надеялся, что жене и детям неплохо живется в Скорбном Миноре на его жалованье. Сорванцы наверняка еще ходят в школу, хотя старший вполне уже мог стать подмастерьем, — в конце концов, прошло четыре года. Целая жизнь, учитывая все то, что довелось пережить слуге с того судьбоносного дня, когда он с пьяных глаз постучал в дверь комнаты Бошелена в гостинице «Печальник».
Он подозревал, что Субли уже нашла себе любовников. Моряков, рыбаков, может, даже пару солдат. Впрочем, он особо не возражал: любой станет одиноко, когда рядом нет мужа.
В двадцати шагах за воротами Эмансипор отошел в сторону, подальше от движущихся мимо повозок и блеющих вьючных животных. Риз огляделся, пытаясь понять, чем отличается этот город от бесчисленного множества других, в которых он побывал. Прежде всего тут было тише. Справа, в конце узкой улицы, виднелось что-то вроде площади, на которой рядами стояли горожане, размахивая руками и подпрыгивая на месте. Возможно, подумал он, эти люди тоже святые, все с треснувшими черепами и окончательно спятившие. На улице почти не было видно болтавшихся без дела ребятишек, и никто не выпрашивал подаяние в сточной канаве. И вообще улица выглядела удивительно чистой.
«Если такова хорошая жизнь, то не так уж она и плоха», — решил Эмансипор.
Естественно, долго продлиться подобное существование не могло, Бошелен и Корбал Брош уже замышляли его крах. Он ощутил укол жалости.
— Что ты тут делаешь?
Эмансипор обернулся:
— Прошу прощения?
Стоявшая перед ним женщина была облачена в покрытые белой эмалью доспехи и белый плащ, расшитый золотым шелком. Лицом она напоминала мраморную статую, изваянную неким одержимым идеей совершенства скульптором, вплоть до бледной пудры на щеках и по обе стороны от изящного, слегка вздернутого носа. Из-за блестевшей на губах красной краски казалось, будто она только что выпила флакон крови. Взгляд ее голубых глаз, холодных и надменных, был полон презрения.
— Ты шляешься без дела, гражданин.
— Собственно говоря, я колеблюсь.
Она моргнула и нахмурилась:
— А есть разница?
— Конечно, — ответил Эмансипор; он подумал было объяснить, в чем эта разница заключается, но решил, что не стоит.
— Что ж, — наконец промолвила она, — колеблющихся у нас тоже не любят.
— Тогда я пошел.
— Погоди. Скажи сперва: куда именно? Судя по акценту, ты чужеземец — и не пытайся отрицать! А чужеземцы внушают нам беспокойство. Они разносят вредные идеи. Мне нужно знать о тебе все, начиная с цели твоего прибытия в город Диво. Ну, говори же!
Ее тирада привлекла внимание зевак, которые с неприкрытым подозрением уставились на Эмансипора, ожидая его ответа.
На сморщенном лбу Риза выступил пот. На эти проклятые вопросы следовало бы отвечать Бошелену. Или, что еще веселее, Корбалу Брошу — с его пустыми глазами-бусинками и безмятежной улыбкой на отвисших губах. На слугу вдруг снизошло вдохновение, и он устремил остекленевший взгляд на разозленную женщину:
— Кто ты? У меня голова раскалывается. Где мы?
Незнакомка нахмурилась еще сильнее:
— Вопросы здесь задаю я.
— Что стряслось? — спросил Эмансипор. — Я очнулся за воротами. Кажется, я… я работал. Да, работал вместе с командой, расчищал сточную канаву. Мы наткнулись на тот большой камень, хотели его сдвинуть… я поднатужился изо всех сил… А потом — страшная боль! У меня в голове! Ничего не помню! Во имя Госпожи, я даже не знаю, кто я такой!
Из толпы послышался сочувственный вздох, а затем чей-то голос:
— Он святой!
— Тебя провозгласил святым рыцарь Здравия? — спросила женщина.
— Э-э-э… вряд ли. Не помню. Может быть. Какой сегодня день?
— День святого Эбара, о избранный! — ответил кто-то из толпы.
— Семь месяцев прошло! — воскликнул Эмансипор и тут же обругал себя. Слишком долго. И
