Может быть, в самом деле пора принять свое предназначение — быть обычной, нормальной женщиной? А чем еще можно отблагодарить Алексея за тот мир, который он мне подарил? А ведь он не просто подарил мне этот прекрасный мир, один раз он спас мне жизнь.
Я шла с работы усталая и задумчивая. Шла в мэрию, на заседание совета общественных организаций, меня пригласили, как представителя мотоклуба. Случайно на остановке я увидела Алексея — он сходил со служебного автобуса.
— Ты куда? — спросил он меня.
Я объяснила.
— Хочешь со мной? — спросила я, прекрасно понимая, что ему там будет скучно.
Но он вдруг согласился, и дальше мы пошли вместе. Я шла чуть впереди, все так же задумавшись, а он — сзади. Нам осталось перейти через улицу Глинки, и — вот она мэрия. Я, все так же глядя в землю, пошла между двух машин, которые остановились на перекрестке, пропуская движущийся по проспекту транспорт. Внезапно УАЗ, который стоял впереди, тронулся, и я увидела, как у меня под ногами оторвалась от земли и натянулась веревка: стоявшая сзади двадцать первая «Волга» шла за УАЗом на буксире. Подчиняясь тросу, она сдвинулась с места… Я ничего даже подумать не успела. Алексей крепко обхватил меня поперек живота и вытащил буквально из-под тяжеленной машины.
— Варига!* — отчаянно сказал он. — Варига! Смотри, куда идешь!
А один раз, за городом, он вытащил меня из-под колес пьяного ЗИЛка…
Значит, что? Значит, это была судьба…
— Вряд ли у вас будут дети, — сказал теперь уже совсем другой врач, — посмотрите на результаты томограммы… У вас травмы, падения, сотрясения были?
— Были. В шестнадцать лет — ушиб головного мозга, потеря сознания.
— Ну вот, что вы тогда хотите?
— Чуда.
— Не в этом случае…
Я возвращалась домой в задумчивости. Я снова думала о том, что все в этом мире не просто так, все взаимосвязано. Когда мне было шестнадцать лет, мне понравился соседский мальчик — собственно говоря, он был не соседским. Он был интернатовским, а соседи были каким-то дальними родственниками. Мальчик был, как говорят теперь, «бэд бой», и по нему плакала колония. Что привлекло меня в нем?
Вольница, не иначе. Однажды он угнал «Яву», и пригласил меня покататься. Если бы я знала, что «Ява» угнана из соседнего квартала, я бы трижды подумала, прежде чем сесть на нее, но я этого не знала. Напялив на себя чей-то школьный пиджак, который мне в последний момент сунул кто-то из его друзей, я села на заднее сидение. Ездить мальчик не умел и заглох, едва мы отъехали от дома. Я только помнила, как рядом с визгом затормозила белая «Волга», как из неё выскочили двое, и как кто-то светловолосый схватил меня за лацканы пиджака…
Очнулась я в машине. Рябом сидели какие-то красивые девушки от которых пахло духами, и твердили:
— Почему ты не визжала? Ну почему? Почему ты не визжала? Он ведь не знал, что ты девчонка. Он решил, что ты пацан…
Я хотела ответить, что я и понять-то ничего не успела, не то что завизжать, а если бы и поняла, то тоже визжать вряд ли стала, но язык почему-то не шевелился, да и мысли текли как-то вяло… Я обнаружила что лицо у меня распухло и ободрано, а из уха течет кровь… Остальное помню обрывками: машина стоит на площади Ленина, к ней кто-то подбегает, и говорит, что там менты хотят видеть меня, ему объясняют, что нельзя меня в таком виде им показывать, и просят сказать, что я сбежала… …Кто-то тычет в темноту рукой. Кажется, это старый китойский мост. Кто-то говорит мне, чтобы я запомнила — именно здесь я упала с мотоцикла…
Потом я иду куда-то в темноту, через старые кварталы, мне плохо…
А мальчик сбежал, и на нем не было ни царапины. Чтобы хоть как-то «отмазаться» от избиения, ребята на «Волге» заявили, что я упала с мотоцикла, а в больнице давала заведомо ложные показания, и что это меня надо то ли подвести под уголовное дело, то ли поставить на учет…
Отец поверил милиции, а мама — нет. Отец верил другим, а мать — только собственным глазам. И отчего-то уж она-то точно знала, что такие травмы, как у меня, не бывают после падения с мотоцикла.
В больнице я пролежала ровно десять дней. Невропатолог был в отпуске, и меня даже никто не осматривал. Через десять дней заведующий отделением какой-то знаменитый врач Иннокентий Шиура выгнал меня из больницы взашей, обнаружив, что я украдкой читаю философский трактат.
И только спустя много лет, на поминках отца, я узнала от одного из его коллег по институту, что он, оказывается, просил каких-то милицейских чинов, чтобы дело замяли…
Если бы не тот случай, я бы, наверное, не ездила на мотоцикле. Если бы не тот случай, я бы не встретила Алексея. Если бы не тот случай, у нас были бы дети…
— Ну, что ж, — сказал Алексей, узнав об этом. — Значит, будем ездить дальше… Не так я как-то все сделал. Неладно. Надо было сразу тебя замуж взять. Тогда, может, все было бы по другому…
Я в ответ фыркнула. А я пошла бы?
Мы поженились ясным, морозным днем в самом конце ноября. После загса Толик отвез нас в Тальцы, — здесь, на берегу Иркутского моря был музей деревянного зодчества.
Был будний день, и людей в музее почти не было. Мы бродили по заснеженным улицам между крестьянских и купеческих подворий и башен острога, качались на огромных деревянных качелях и катались на мохнатых кониках, в густой шерсти которых запутались льдинки. Я смотрела, как в солнечном воздухе танцуют крупные снежинки, как светится под слоем еще не слежавшегося, почти прозрачного снега налитая живой силой золотистая древесина, как разрумянившийся от мороза Алексей пытается справиться с зауросившей темно-рыжей кобылкой, и мне было хорошо.
Тени ушедшего лета уползали куда-то прочь, напоминая о себе все реже и реже.
Дача (2003 год)
После отца осталась дача. Дача, которую я ненавидела. Когда отец покупал её, мне было лет пятнадцать.
— Работать на даче не буду! — заявила я, и не отступила от своего.
Почему я так не любила работу на земле? Наверное, тут снова нужен экскурс в прошлое.
Все время, сколько я себя помню, наша семья садила картошку. Землю обычно давали родителям на работе — выделяли нищей интеллигенции самые бросовые, самые заросшие, самые неудобные участки, которые нельзя было как следует обработать трактором, земля на которых была истощена до предела. Ну, не было в нашей стране земли, не хватало на всех.
И с самого детства это было для меня пыткой.
Отец всегда будил меня почему-то в самый последний момент, и мне приходилось носиться по дому, отыскивая уже затерянные в сборах вещи, потом все долго мерзли у дверей института, потом долго тряслись на тошнотных, вонючих ПАЗиках по проселочным дорогам, а потом всех выгружали посреди какого-нибудь необъятного поля. Дул ветер, было холодно, а в туалет нужно было бегать за полтора километра.
Отец всегда бывал раздражен, кричал на меня, заставлял наклоняться за каждой картофелиной и переворачивать её глазками кверху, потом обязательно сыпать в лунку удобрение, и только потом брался за лопату и проходил еще один ряд, выкапывая новые лунки и заодно закапывая предыдущие. Остальные, как мне всегда казалось, относились к картошке более легко, и, — странное дело! — она платила им хорошими урожаями, а наши труды часто уходили в песок. Остальные копали её с улыбками, с шутками, поглядывая на чужих жен, улыбаясь чужим дочерям, беззаботно закидывая картофелины в ямки и слегка присыпая ямки землей. Мы упорно смотрели в землю и переругивались.
И все же посадка картошки была хороша тем, что заканчивалась быстро, хуже была прополка и окучивание.
К июлю поле зарастало так, что картошки было не видно. Транспорт предприятие уже не выделяло, поэтому приходилось добираться до поля своими силами. Если поле было под Мегетом, то можно было доехать на электричке, а если оно находилось под высоковольтной линией у Новожилкино, приходилось ехать на велосипеде. Мама на поле не работала, мы ездили вдвоем с отцом. Обычно стояла невыносимая жара за тридцать градусов, было сухо, солнце сжигало кожу, невыносимо хотелось пить, а воды всегда было мало, я мотала туда-сюда тяжелой тяпкой, хотя мне хотелось бросить все и уйти с поля хотя бы и пешком. Четыре сотки — кровь из носу, нужно было обработать за день. Почему за день? Не знаю, мы всегда обрабатывали их за день. Я помню осыпающийся песок, омерзительных, жирных, белых червей, которые я то и дело выворачивала из земли тяпкой, чахлые кусты картошки, которые приходилось отыскивать среди сорняков, и колючие стебли осота, о которые я до крови обдирала ладони.
Я не знаю, почему было так важно посадить и непременно вырастить эту картошку, хранили её в сыром, теплом подвале нашего пятиэтажного дома, и она начинала прорастать уже зимой, а к весне сгнивала. К тому же собирали мы её не так уж и много, иногда бывало так, что садили куль, а собирали три. И не стоили эти три куля картошки всех тех трудов, которые были на неё затрачены.
