– Ну, что же вы замолчали? Договаривайте до конца! В действительности же я его любовница. Вы ведь это хотели сказать.
– Да. Его или князя Праксатина.
Она подняла голову и посмотрела на меня широко раскрытыми, изумленными и немного испуганными глазами. Затем ее передернуло от отвращения.
– Любовница Праксатина! – прошептала она. – О Господи!
Она вскочила и бросила подушки на диван.
– Любовница этого болвана, этого медведя! И все это только предлог – и работа, и лаборатория, и «пожар Богоматери»! Объясните мне только одно: как вы додумались до всего этого? Нет, нет, не говорите ничего, я не хочу ничего слышать! Молчите, умоляю вас! Я хотела бы только узнать, как у вас хватило мужества сказать мне такое… Для этого ведь нужно изрядное мужество… И кто вам дал право…
– Прошу прощения, – сказал я. – Я и впрямь не имел никакого права вторгаться к вам, отнимать ваше драгоценное время и надоедать вам своими упреками. Теперь мне это совершенно ясно. И если вы окажетесь настолько великодушны, что примете мои извинения, я уйду.
– Да уж, – сказала она. – Пожалуй, лучше всего, если вы сейчас уйдете.
Я отвесил ей церемонный поклон.
– Завтра утром я буду просить барона об отставке.
После чего я собрался уходить. Отчаяние и безысходность сжимали мне горло. Я был уже у самой двери, как она вдруг сказала тихим голосом:
– Останьтесь!
Я пропустил этот призыв мимо ушей.
Она топнула ногой.
– Останься же, говорю я тебе!
Я был уже в лаборатории, когда она произнесла эти слова. Я остановился на секунду, но затем двинулся дальше не оглядываясь. Она подбежала за мной.
– Ты слышишь меня? Ты должен остаться! Неужели ты думаешь, что я и дальше смогу выносить эту жизнь без тебя?!
Она схватила меня за руки.
– Послушай! – сказала она. – За всю свою жизнь я любила лишь одного человека, и он не знал или не хотел знать об этом. Он и теперь еще не верит этому. Недавно я была в Берлине… Знаешь ли ты, куда я там прежде всего отправилась? Я пошла в институт узнать о тебе. Посмотри мне в глаза! Разве я произвожу впечатление лгуньи? Я ведь даже притворяться не умею.
Она выпустила мои руки.
– Ты был так бледен, когда вошел в комнату! Бледен как мертвец… Почему я сразу не сказала тебе всего? Ты все еще не веришь мне? Ну ничего, скоро поверишь. Я приду к тебе… Ты понимаешь, о чем я говорю? Может быть, если бы ты предоставил мне еще немного времени, все было бы иначе, но я не хочу, чтобы ты продолжал терзаться этими мыслями. Через два дня я буду с тобой… Ну что, поверил ты мне наконец? В девять часов вечера… В это время в деревне уже все спят. Тебе надо будет позаботиться только о том, чтобы дверь твоего дома не была заперта. Ну а теперь иди… Или нет, останься еще ненадолго!
Она обвила руками мою шею и поцеловала меня. Я страстно прижал ее к себе.
Что-то со звоном разбилось об пол. Мне показалось, что я поднимаюсь из какой-то глубины – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, а еще потом с головокружительной быстротой. Странно, что я уже не находился в стоячем положении, а лежал на спине. И тут я услышал незнакомый мужской голос:
– Ужасно глупо. Как можно быть таким неуклюжим! Я вырвался из объятий Бибиш.
– Кто здесь? – воскликнул я с испугом. – Разве мы не одни?
Бибиш поглядела на меня с удивленной улыбкой.
– Что с тобой? Кому здесь быть, кроме нас? Не думаешь ли ты, что я позволю целовать себя при свидетелях? Здесь ты и я – разве тебе этого недостаточно?
– Но здесь кто-то только что говорил. Я ясно слышал чей-то голос.
– Ты сам и говорил, – сказала Бибиш. – Ты что, не помнишь? «Как можно быть таким неуклюжим!» – сказал ты. Ты сам. Неужели ты забыл? У тебя, наверное, совсем расшатались нервы. Ты только погляди, что мы натворили!
Она указала на пол, где валялись осколки стекла.
– Ничего, беда невелика, – заметила она. – Это всего лишь чашка бульона для разведения бацилл. Заруби себе на носу в лаборатории целоваться не полагается. Жутко даже подумать, что могло произойти, если бы мы, не дай Бог, разбили склянку с культурами… Не надо, я сама подберу.
– Бибиш, – спросил я, – а что такое «пожар Богоматери»?
Она посмотрела на меня с изумлением.
– А ты откуда знаешь о «пожаре Богоматери»?
– Я вообще о нем ничего не знаю, – ответил я. – Эти слова я только что слыхал от тебя, и они никак не хотят выйти у меня из головы. Ты говорила о своей работе, а потом упомянула о «пожаре Богоматери».
Она вдруг ужасно заторопилась и увела меня из лаборатории.
– Вот как? Я упомянула о «пожаре Богоматери»? Не знаю, имею ли я право об этом говорить. Да теперь уже и чересчур поздно. Тебе пора идти, голубчик. У тебя нет шляпы? А где твое пальто? Выходить в такой холод без пальто – это ужасное легкомыслие! Нет уж, мой милый, за тобой действительно необходимо следить как за ребенком.
В этот день я стоял в темноте у окна своего кабинета и смотрел на проезжую дорогу.
Шел снег. Тонкие белые хлопья бесшумно и легко падали наземь. Предметы утрачивали свои очертания, становились чуждыми и призрачными. Стая ворон, каркая, поднялась с рябины, и сейчас же вслед за этим на дороге показались быстро несущиеся сани. Ими управлял Федерико. Я узнал его только в тот момент, когда он, проезжая мимо, слегка приподнялся и, здороваясь, повернул ко мне лицо. Когда он скрылся за поворотом, перед моими глазами вдруг снова встало неотвязно преследовавшее меня лицо готического барельефа из антикварного магазина в Оснабрюке. Я не знаю, как это произошло, но мне внезапно стало ясно то, чего я так долго добивался, роясь в своей памяти: я понял, что представляла собой эта мраморная головка и почему мне была так знакома ее странная, нездешняя улыбка. С необычайной силой непосредственного переживания я вспомнил, что эта головка являлась частью плохой копии того мощного барельефа на Палермском соборе, на котором был изображен во всей своей славе последний римский цезарь и триумфатор – последний император из рода Гогенштауфенов.
Столь искусно возведенное школьным учителем здание лжи и клеветы рухнуло легко и бесшумно, подобно сыпавшемуся с крыши снегу. Я облегченно вдохнул, освободившись от давившего на меня кошмара. Все, что он мне рассказывал о Бибиш, о бароне и о происхождении Федерико, оказалось сплошной ложью. В юношеском лице Федерико были запечатлены грозные и величественные черты Фридриха Барбароссы [60], его знаменитого предка, некогда потрясшего весь мир и ставшего предметом всеобщего преклонения!
Солнце садилось за тяжелыми темными тучами, окрашивая их в фиолетовый, пурпурный, ярко-желтый и медно-зеленый цвета, и мне казалось, будто они охвачены пламенем. Никогда еще до той поры мне не случалось видеть таких красок на небесном своде. И тут мною овладела странная мысль – мне показалось, что это сверкание и сияние, это фантастическое вспыхивание и угасание ослепительных красок на вечернем небе было какою-то придуманной Бибиш игрой, носящей название «пожар Богоматери», и что оно исходило не от лучей закатывавшегося солнца, а снизу, от нее, из той маленькой полутемной комнаты, в которой она меня поцеловала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
