«К сожалению, до мира здесь далеко», — подумал он, выходя на пристань. Тут теснились рыбачьи баркасы и быстрые фелюги, на которых сновали смуглолицые горбоносые моряки с бегающими глазами и повадками контрабандистов. Повсюду слышалась энергичная греческая речь с обязательными бранными словами, но уже на русском, словно их язык был слишком блеклым, чтобы передать заложенную в этих выражениях энергетику. Иннокентий присел на камень, глядя на море, решив немного передохнуть после пути длиной в полторы версты. Ему нравилось здесь бывать, и он представлял, что находится в порту, откуда когда-нибудь отправится в дальние края, куда угодно, лишь бы подальше от этих мест. Неподалеку он заметил забытую кем-то газету, машинально взял ее и раскрыл.
«Доклад товарища Рыкова от 18 апреля 1927 года на съезде указывает на агрессивность империалистических сил… Лига наций — инструмент в руках капиталистов», — прочитал он и с отвращением отбросил газету, подумав: «Старая газета, старая жизнь…»
В прошлой жизни остались кадетское, затем юнкерское училища, воскресные балы в Смольном, институте благородных девиц, поездки на лихачах в Петергоф, гуляния на Крестовом острове. Затем возникло скупое, все переворачивающее слово «война». Иннокентию хватило романтического настроения, чтобы быстрее отправиться на фронт. Там романтика улетучилась — гниль, смрад от разлагающихся трупов на передовой, вонь от пороховых газов и прокисшей капусты, намотанные кишки австрияка на заграждении из колючей проволоки, первая штыковая атака и всепоглощающая ярость боя, штык, легко входящий в человеческое тело, особенно в живот, уже неизвестно какая по счету штыковая атака — к ней не привыкаешь, как и к сырости, жидкой грязи в окопе, к артподготовке, когда думаешь, что следующий снаряд будет твой. Затем — первое ранение и первая награда, медленное выздоровление. И вот — революционный Петроград, да здравствует свобода, самодержавие — вон! Братание на фронтах, словоблудие, октябрьский переворот, белая гвардия, Деникин, Врангель, Крым. Настоящее — бездарный художник, дань увлечениям юности, неухоженный интеллигент, рефлектирующий по поводу прошлой жизни и даже о царе-батюшке, живущий одним днем, без надежд на будущее, а ко всему, фальшивомонетчик.
Возможно, он и бездарный пейзажист-акварелист, ведь ему больше импонирует масло, но разве такие краски здесь купишь? Зато график он неплохой, это оценили его партнеры и заказчики на «червонцы». Уже подготовлена новая партия «червонцев», но это рано или поздно закончится трагическим образом, в этом Мария права. Надо прекращать эту деятельность. Почему Мари раньше ничего не рассказывала об старинном амулете-маске? Он стоит целое состояние, и Мари сможет лечиться у лучших врачей, и у них будут дети. Но для этого надо бежать отсюда прочь, за границу, в обеспеченную сытую жизнь. И для этого нужны деньги. Поэтому он никуда не поедет, не будет передавать фальшивые червонцы, чтобы за них получить десять процентов их номинальной стоимости в настоящих дензнаках — этого слишком мало для того, что он задумал.
Вскоре он разговорился с одним из «фелюжников», и тот его подвел к горбоносому смуглолицему греку с обличьем настоящего разбойника. Его черные как смоль волосы были перевязаны красной косынкой, а в слегка оттопыренном ухе торчала массивная золотая серьга. Грек был немногословен, но за пятьдесят червонцев согласился переправить их в Турцию, сказав, что подготовка к рискованному путешествию у него займет дня три. В качестве аванса грек потребовал десять червонцев, еще один должен был получить посредник. Иннокентий до этого из осторожности никогда ни здесь, ни поблизости не расплачивался фальшивыми червонцами, но этот случай был исключительным.
«Три дня — это много или мало?» — подумал он, карабкаясь по склону к Девичьей башне, под которой в подземелье был устроен тайник. Там находились его мастерская и фальшивые деньги. На обратном пути он зашел на почту и отправил телеграмму: «Картина еще не готова тчк требуется время». Затем со спокойной душой, насвистывая популярную песенку, направился домой, чтобы сообщить Марии о принятом решении.
А через три часа, в камеру для допросов Симферопольского следственного изолятора, когда-то обустроенного белогвардейской контрразведкой, и полученного по наследству ОГПУ, вошел светловолосый парень двадцати трех лет, с рябоватым лицом, в мешковатом костюме. Возле канцелярского стола, за которым что-то строчил на бумаге лысоватый круглолицый мужчина в военном френче без погон, на наглухо привинченной табуретке сидел подследственный — мужчина лет тридцати пяти. У него было бледное лицо с правильными, но мелкими чертами, залитое кровью, глаза он прикрыл из-за яркого света настольной лампы, направленного в лицо.
Молодой человек вытащил из кармана пачку папирос, ловко зажал одну губами, щелкнул зажигалкой и иронично спросил:
— По-прежнему молчит? Говорит, что не знает, где печатаются фальшивые «червонцы», что изготовитель сам его находит, назначает место встречи и передает фальшивки?
Мужчина, сидевший за столом, молча утвердительно кивнул головой, не прекращая писать. Подследственный никак не отреагировал на вошедшего. Он по-прежнему сидел с закрытыми глазами под ярким светом лампы. Парень, получив молчаливый ответ, который его устраивал, с удовольствием затянулся папиросой и выпустил дым. У подследственного слегка расширились ноздри, словно он хотел, как можно больше вдохнуть этого вонючего дыма. Это было единственным проявлением того, что его что-то еще интересует в этом мире, с которым он мысленно уже распрощался, сразу после того, как его арестовали. Он знал, что независимо от того, будет он говорить или нет, его ожидает один конец — пуля в затылок в расстрельном подвале.
— Есть новая информация, — торжественно сообщил парень и положил прямо на лист, уже наполовину заполненный каракулями, бланк телеграммы.
Лысый прекратил писать и вник в текст телеграммы. Затем достал папиросу из своей пачки, прикурил и затянулся ею, молча наблюдая за лицом подследственного. Тот по-прежнему выглядел отрешенным. Лысый перевел взгляд на парня и кивнул ему, тот радостно ухмыльнулся, глаза его зло сверкнули, и он с размаху тяжело врезал правой подследственному в ухо. От ужасной боли тот мгновенно оказался на полу, но его уже поднимали за шиворот и вновь били — руками, ногами. Наконец, оглушенного, с разрывающимися от боли головой, животом, пахом — пожалуй, он и не смог бы сейчас сказать, что у него в этот момент не болело — усадили на табурет.
— Открыть глаза! Смотреть сюда, офицерская сволочь! — орал лысый. — Что это?! Телеграмма тебе! Картины еще не готовы — конспираторы гребаные! Знаем, что за картины! Кто он?! Как его зовут?! Адрес! Через час мы все это будем знать и без тебя! Это твой последний шанс! Будешь говорить?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
