Коренное население Америк уступало западноевропейцам в военных технологиях, однако покорить его было тем легче, что местные жители совсем иначе понимали природу и форму конфликта. Как и в большинстве других обществ (см. главы 1 и 4), боевые действия у американцев носили ограниченный характер, задействовали строго определенные группы лиц и, будучи в высшей степени ритуализованными, представляли собой тщательно срежиссированное насилие, причинявшее вред минимальному числу людей. Напротив, война по–европейски имела особую моральную цель. Мимолетные стычки, оскорбления, символические триумфы — всему этому не было места, ибо моральным идеалом являлось достижение победы, в котором человек сам открывал себя смертельной опасности и старался насмерть поразить врага. Любой богословский тезис о природе индейской души меркнул по сравнению с грубой реальностью столкновения европейских солдат и коренных американцев лицом к лицу.
В то же время, если зверства против коренных американцев ограничились бы «подвигами» европейских солдат, для остального мира события могли бы не принять столь печальный оборот. Однако европейские умы тоже не спешили встать на защиту примитивных, отсталых язычников, столь неожиданно возникших на окраине известного мира. Те, кто был знаком с историей Европы, Азии и обозримой части Африки, постепенно приходили к выводу, что европейцы и европейская цивилизация на самом деле стоят выше культур и народов других континентов, откуда следовало, что господство первых над вторыми является «естественным» положением вещей. В реальности, конечно, у европейцев не было особенных причин ставить себя выше остальных, ибо в 1500 году население Западной Европы составляло меньше 50 миллионов человек, тогда как в минском Китае и в Индии при Великих Моголах — двух высокоразвитых азиатских обществах — оно составляло 200 миллионов и 110 миллионов соответственно.
Как бы то ни было, в 1547 году испанский теолог Хуан Хинес де Сепульведа записал следующее: «С совершеннейшим правом испанцы повелевают этими варварами Нового Света и близлежащих островов, каковые мудростью, разумением и добродетелью, а также цивилизованностью, столь же уступают испанцам, сколь младенцы уступают взрослым, а женский пол — мужскому. Разница между ними подобна разнице между наиболее жестокими и дикими из народов и наиболее милосердными из них, между теми, что склонны к отвратительнейшим излишествам, и теми, что сдержанны и умеренны в своих удовольствиях, одним словом — разнице между обезьянами и людьми».
Когда Сепульведа и множество таких, как он, привлекали пример римского владычества над нижестоящими странами и народами для оправдания действий испанцев, это было не одноразовым использованием истории в корыстных целях, а систематическим процессом, который наложил глубочайший отпечаток на наше понимание прошлого. Повторное открытие классического мира и распад великой религиозной картины средневекового христианства заставили европейцев сконструировать новую историю. Выйдя за рамки фабулы, состоящей из Творения, явления Бога во плоти, воскресения Христа и неотвратимого Страшного суда, мыслители Нового времени осознали связь между собой и мудрецами Греции и Рима как золотую нить, в разматывании которой заключается судьба человечества. Пгядя вокруг, они видели явственные следы естественного развития человеческой цивилизации от кочевых охотничьих племен через оседлые сельскохозяйственные крестьянские сообщества к сложно устроенным сообществам городов. И Афины, и Рим достигли этой стадии, но затем были разрушены силами регресса. Тем не менее европейская культура в конечном счете смогла наверстать упущенное и на тот момент продвинуться вперед на самое большое расстояние (вместе с некоторыми незначительно отстающими частями Азии). Оценивая другие племена, европейцы, даже отдавая должное искусным украшениям ацтеков и инков. не могли не удивляться своим выдающимся успехам на их фоне. Не иначе, казалось им, сам Бог отличил европейцев среди остальных народов мира.
Дело быль не только в технологических достижениях. Если другие народы оставались в состоянии дикого невежества или под пятой всевластных тиранов, европейцы пользовались свободами и правами, которые являлись плодами разумного диалога между правительственной властью и отдельным человеком. Европейское население очевидным образом находилось на более высокой ступени политического и общественного развития, чем коренное население Африки, Азии или Америки. Когда европейское оружие, это детище изощренной, урбанизированной, все более рационалистической и технологической культуры, уничтожало и обращало в бегство туземцев на других континентах, все, кроме самых дальновидных европейцев, искренне радовались общему триумфу.
Из сочинений, оставшихся от классического мира, европейцы также получили представление о границе между цивилизацией и ее отсутствием. Для римлян такой границей были рубежи империи; для жителей Западной Европы — окраина католического «крещеного мира». Картина цивилизации, окруженной варварством, заставляла причастных цивилизации радоваться своему превосходству но она же возбуждала в них страх перед внешними силами. Новый Свет представлял собой пример непостижимого величиной в целый континент. Эта земля имела чуждый ландшафт и была населена множеством странных растений и животных. Однако наиболее наглядным свидетельством отсутствия цивилизации в Америки являлись сами ее народы. Американские туземцы служили дерзким и отталкивающим напоминанием о «неокультуренном» человеке, его грубом, первобытном, зверином естестве. Неприкрытые или одетые очень необычно. ведущие себя то ли как дети, то ли как любопытные животные, бестолково пассивные и беспричинно агрессивные — повадки американцев были совершенно непредсказуемы и потому объяснимы лишь с точки зрения недоразвитой человеческой природы. Учение Августина обретало практическое оправдание: жертвам худших желаний и низменнейших инстинктов, нецивилизованным людям было суждено либо приобщиться к цивилизации, либо быть уничтоженными.
Даже когда перед американскими язычниками распахнула объятья христианская церковь, их участь не стала намного слаще. В удушливой атмосфере Контрреформации деятельность католических миссионеров, решивших проповедовать в Новом Свете Слово Божие, принесла суровый контроль за духовной жизнью. Новоназначенный вице–король Перу запретил все исконные религиозные обряды, а в 1570 году в Лиме было учреждено первое заокеанское представительство Священной инквизиции — впоследствии обосновавшейся в каждом испанском доминионе. У коренных американцев не было шансов уклониться от влияния культуры, прибывшей, чтобы подчинить себе весь континент. Испания создавала колонии в Мексике, Панаме, Перу, а позже в Аргентине, Вест-Индии, Флориде и дальше по восточному побережью Северной Америки — вплоть до нынешних Южной и Северной Каролин, — заявляя притязания на владение всеми американскими землями (даже не ведая, насколько они обширны) и предостерегая остальные европейские страны от посягательств на свою собственность. Позиции Испании позволяли ей с успехом удерживать в подчинении всю открытую заокеанскую территорию на протяжении XVI века. Географически она располагалась на самом краю Европы (Филипп присоединил Португалию в 1580 году), а растущее влияние Испании в западноевропейских делах заставляло другие нации избегать вражды с испанским королем.
Тем не менее в XVII веке равновесие сил в Европе, а соответственно и в Америках, быстро изменилось. Англия, не выделявшаяся своей сухопутной армией, сформировалась как мощная военно–морская держава; Франция, преодолев внутреннюю смуту, вступила в период стабильности и наращивания сил; несколько нидерландских государств, восставших против Испании, образовали Республику Соединенных провинций, которая на тот момент сделалась самым крупным европейским торговцем с заокеанскими территориями. В конечном счете оказавшиеся, несмотря на упадок испанского могущества, отрезанными от Южной Америки, все трое устремили внимание на Америку Северную.
В первые годы XVII века, следуя пути, проложенному Жаком Картье, французские коммерсанты двигались по реке Св. Лаврентия, закладывая поселения на месте нынешних Квебека, Монреаля и Труа–Ривьер. После они двинулись на запад, через район Великих озер, и на юг, в бассейн Миссисипи, в конце концов в 1682 году выйдя к Мексиканскому заливу. Поселок, ставший позже Новым Орлеаном, был основан в 1718 году. Французам удалось освоить колоссальную территорию, однако их самих было слишком мало. Больше всего французских колоний сосредоточилось в низовьях реки Св. Лаврентия, где небольшие поселки формировались из длинных узких наделов: каждый habitant (сельский житель) имел отрезок берега в качестве участка, зады которого уходили далеко в леса: в районе нынешнего Иллинойса поселения складывались по модели средневековых земледельческих общин. Хотя некоторые из колонистов пытались заработать, выращивая индиго и хлопок, большинство французов в Америке являлись не оседлыми жителями, а охотниками, промышлявшими трапперством и продажей добытого меха. Французы, значительно уступавшие численностью соседям- индейцам на землях своего рассредоточения, сумели интегрироваться в образ жизни аборигенов гораздо успешнее, чем когда‑либо в дальнейшем удавалось британцам. В 1750 году в Луизиане (так называлась огромная территория, номинально подчиненная французской короне) жили порядка 2 тысяч французов и немцев и от 200 до 300 тысяч коренных американцев: в Канаде браки между французскими мужчинами и индейскими женщинами поощрялись на официальном уровне как средство формирования единой нации. Однако французы никогда не эмигрировали за океан в количествах, достаточных чтобы численно перевесить местное население или конкурентов–европейцев. Правительство неодобрительно смотрело на любое сокращение населения метрополии, и вдобавок в XVII веке Франция в значительно меньшей мере страдала от нестабильности, чем Англия или Нидерланды, — у французов не было ни особенных причин покидать родину, ни поддержки заморских начинаний со стороны властей.
