Перемена в общественных настроениях в Британии привела к отмене атлантической работорговли в 1807 году (Соединенные Штаты последовали примеру в 1808 году), однако это послужило сигналом к началу крупнейшей принудительной миграции рабов внутри Америки. Между 1810 и i860 годами около миллиона рабов официально переправили через границы штатов на запад и юг, еще большее количество перемещалось внутри каждого штата. В ходе этого жестокого переселения членов семей, друзей и возлюбленных, которые поколениями росли вместе на «родных» плантациях, насильственно разлучали по первому желанию хозяев, продавцов, агентов, перевозчиков и покупателей. В 1846 году Элвуд Харви случайно очутился на аукционе в Вирджинии, где происходила закупка рабов для южных рынков. Хозяин пообещал своим рабам, рожденным здесь же, в поместье, где устраивался аукцион, что ни они, ни их дети не будут проданы или разлучены — но вскоре выяснилось, что хозяин обманул: «Когда их уму открылась ужасная правда о том, что они будут проданы, что ближайшие родственники и друзья будут разлучены, это вызвало неописуемые муки. Женщины хватали младенцев и с криками бежали в хижины. Дети прятались за хижинами и деревьями, а мужчины стояли с выражением немого отчаяния на лицах… Во время продажи вся округа оглашалась воплями и стенаниями, от которых у меня разрывалось сердце».
Сама транспортировка была жестоким, унизительным и опасным для жизни предприятием— рабов заковывали в цепи, и сами они не имели ни малейшего понятия о своей дальнейшей судьбе. Рабство настолько широко распространилось по всему югу Соединенных Штатов, что в 1860 году число рабовладельцев составляло 380 тысяч человек. Обычные люди держали рабов для любых целей, какие только можно вообразить: от приготовления пищи до ухода за детьми, от строительства до черной работы. Владение рабами сделалось для белых колонистов на юге естественной и важнейшей частью бытия.
Система рабства лежала в основе всего южного общества, и ее поддержание обеспечивалось угрозой или действительным применением насилия. Принимались специальные законы, не позволявшие либерально настроенным рабовладельцам делать послабления для рабов или даровать им свободу Для черных предусматривались чудовищные наказания, беспричинная жестокость являлась обыденным обстоятельством их жизни — ни один белый не получил бы взыскания за дурное обращение с черным рабом. В 1846 году Сэмюэл Фридли Хоу, ведущий теоретик и практик образования, посетил нью–орлеанскую тюрьму, в которой держали беглых рабов и тех, кто предназначался на продажу Во дворе он увидел привязанную к скамье чернокожую девушку, которую секли кнутом: «Каждый удар отрывал полоску кожи, пристававшую к ремешку кнута или падавшую на помост, алый от обильно стекавшей крови… Это происходило в публичной тюрьме, подчинявшейся официальному распорядку; вид наказания не вызывал протеста и дозволялся законом. Но, может быть, вы решили, что эта несчастная совершила какое‑то гнусное преступление?.. Отнюдь. Ее привел собственный хозяин, чтобы подвергнуть бичеванию общественного палача — без законного процесса, судьи и присяжных, лишь по просьбе, за некое подлинное или предполагаемое преступление, а может, и ради удовлетворения прихоти или раздражения. И он мог приводить ее день за днем, без всякого вменения вины, и назначать любое число ударов, которое ему заблагорассудится… довольно было того, что он вносил сумму на оплату трудов палача».
В XIX веке природа иммиграции в Северную Америку изменилась. Люди, стекавшиеся в ныне независимое государство из Шотландии, Ирландии, Германии, Скандинавии, Южной и Восточной Европы, не были поселенцами, стремившимися сколотить состояние на выращивании доходных культур или даже на скотоводстве. Это, как правило, были жертвы того или иного сорта неблагоприятных обстоятельств: сгона с земель в горной Шотландии, голода в Ирландии, религиозных преследований в Венгрии и России, бедности в Италии и Греции. За ними последовали мелкие фермеры, соблазненные посулами огромных наделов от железнодорожных компаний. Совершенствование системы сообщения — использование пароходов, строительство каналов, открытие навигации по рекам — открыли Глубокий Юг для нового хозяйственного использования, а канал, связавший Гудзон с озером Эри, сделал северную часть Среднего Запада — Огайо, Мичиган, Индиану и Иллинойс — естественным пунктом назначения для всех, прибывавших в Нью–Йорк. Через короткое время эти две культуры — южане, заселившие Кентукки, Теннесси и Миссури, и северяне, направляющиеся в Огайо, Индиану и Иллинойс, — начали вступать в контакт. На тех же пароходах, что доставляли их в вольные края, северяне–иммигранты, часто бывшие жертвами преследований у себя на родине, могли видеть транспортируемых в цепях и кандалах партии черных рабов. Конфронтации между этими двумя культурами — южной традицией, для которой рабовладение было неотъемлемой частью, и северной идеологией, представляющей Америку страной свободы, — было суждено сыграть центральную роль в развитии американского общества. Гражданская война 1861–1865 годов привела к полной отмене рабства, но, как мы увидим в следующих главах, не отменила это противостояние.
История аннексии обеих Америк европейцами, обращение с коренными народами и насильственное перемещение и закабаление миллионов африканцев ставят перед нами неимоверно сложные вопросы о природе западного общества и людей, его составляющих. Среди аспектов нашей оценки завоевания великих цивилизаций Мезоамерики наибольшее беспокойство, может быть, внушает та мысль, что современное (т. е. послесредневековое) западное общество оказалось неспособным — и остается таковым — жить по соседству с любой другой культурой. Ткк и подмывает спросить себя, не лишает ли нас западный образ мысли и обустройства человеческих дел элементарной возможности вглядываться в чужую культуру и, кто знает, даже чему‑нибудь от нее научиться — без необходимости подчинять ее. разрушать и делать частью западной системы. Наша последующая история показывает, что единственными незападными обществами, которые умудрились сохраниться, стали те, что были либо слишком удалены, чтобы затронуть наши интересы (инуиты северной Канады, аборигены бассейна Амазонки и гор Папуа–Новой Пзинеи), либо слишком сильны в военном отношении, чтобы мы смогли их завоевать (Китай).
Тем не менее Мезоамерика не вполне подтверждает нашу догадку. Когда испанское правительство, одержимое превосходством чистокровных испанцев, в какой‑то момент пошло на то, чтобы ввести в Мексике и на других подвластных территориях расовые категории, новые социальные типы стали множиться почти немедленно. Criollos, mestizos, castas—все они либо несли в себе смешанную кровь, либо были мексиканцами по рождению, и в конечном счете их совокупность сформировала базис новой национальной культуры. Ни испанская, ни коренная, ни африканская, составленная из множества расовых смешений во множестве сочетаний, мексиканская культура (и точно так же бразильская) выросла в нечто уникальное, хранящее память обо всех истоках и одновременно соразмерное среде обитания. Складывается впечатление, что в Мексике западная цивилизация влилась в состав большего, чем она сама, великого целого.
Северной Америке выпала иная судьба. Не столь плотно населенная (в доколумбовой Северной Америке проживали от 6 до 12 миллионов человек, тогда как в одной Мексике — 20 миллионов), она вбирала в себя самые разнообразные способы человеческого существования — от охотников–кочевни- ков до оседлых рыболовов и земледельцев, которые, как правило, жили деревенскими обществами, объединенными сложными системами родства. Все это разнообразие было сметено европейскими пришельцами. Аборигены представлялись европейцам либо неисправимо примитивными дикарями, либо «гордыми дикарями». Так или иначе, помимо краткого увлечения фантазией о «первобытной невинности» в эпоху Просвещения, за полтысячелетия, проведенных в Северной Америке, европейцы не смогли научиться у ее коренных обитателей ничему (или почти ничему).
Характеристика «отсталости» или «неразвитости», предназначенная для других цивилизаций, вошла в привычку европейцев еще в XVI веке. Как только представление о линейном прогрессе в истории сумело закрепиться, освободиться от его чар было уже не под силу: общества могли располагаться только на линии, ведущей от каменного века прямиком к горизонту будущего, воплощенному в Кремниевой долине, небоскребах Осаки или Шанхая. За отсутствием понятийного аппарата, позволяющего иметь дело с обществами, чье развитие не вмещается в эту модель, мы их загоняем в нее силой.
Обеспечив возможность колонизации Америки, рабовладение наградило ее самую успешную страну. Соединенные Штаты, своим неумирающим наследством. Мы знаем Америку как страну иммигрантов: люди стекались сюда со всех континентов. спасаясь от гонений, в поисках шанса на лучшую жизнь, свободу и процветание. Но африканцы прибывали в Америку при совершенно иных обстоятельствах — против воли, осужденные на рабский труд, несправедливость и постоянное унижение достоинства. Для большинства американцев свобода и возможность лучшей жизни для каждого, с которыми ассоциируется их страна, являются частью истории семьи и народа; для американцев с африканскими корнями все обстоит точно наоборот. Мы также знаем Америку как страну непрерывного обновления: волны иммиграции, технологический прогресс и социальные новации создают впечатление вечной молодости. Однако африканское — и коренное — население продолжает служить неприятным напо- минанием о том, что у Соединенных Штатов, как у любой другой культуры, есть прошлое.
