на Ранта-ривер, близ Чуза, и Ван сказал, чтобы он перестал приносить ему письма.
В следующие два года ему вручили еще два письма, оба в Лондоне и оба в холле «Палас-отеля Албания», однако доставлял их другой агент БОК, пожилой господин в котелке, чей прозаический вид, отдающий похоронным бюро, должен был, по мнению скромного и чувствительного Джима, меньше раздражать Вана, нежели флер частного сыщика из романа. Шестое письмо пришло обычной почтой на Парк-лейн. Вся серия (кроме последнего письма, посвященного исключительно сценическим занятиям Ады) приводится здесь без изъятий. Ада не датировала письма, однако место и время можно установить с той или иной степенью точности.
[Лос-Анджелес, начало сентября 1888 г.]
Ты должен простить мне, что я прибегаю к столь дошлому (а также и пошлому) способу доставки писем, но мне не удалось найти более надежной службы.
Когда я сказала, что не могу объяснить свои поступки и лучше изложу их на бумаге, я имела в виду, что мне не по силам с ходу подобрать верные слова. Умоляю тебя. Я чувствовала, что не смогу их сложить и устно расположить в верном порядке. Умоляю тебя. Я чувствовала, что одно неверное и не так сказанное слово может стать роковым и ты просто повернешься, как ты и сделал, и снова уйдешь от меня, снова и снова. Умоляю тебя о вздохе <sic! Ред.> понимания. Но теперь я думаю, что мне все же следовало отважиться на разговор, на спотычки речи, потому что сейчас я вижу, что перенести свое сердце и честь на бумагу тоже ужасно трудно и даже еще труднее, поскольку говорящий всегда может воспользоваться оговоркой как отговоркой и укрыться за сумбуром слов, как истекающий кровью заяц с отстреленной половиной рта, или отскочить назад, чтобы исправить неточность; но белоснежную, даже синевато-снежную поверхность этой почтовой бумаги ошибки пятнают непоправимым багрянцем. Умоляю тебя.
В одном не стоит сомневаться ни при каких обстоятельствах. Я любила, люблю и буду любить только тебя. Я умоляю тебя и люблю тебя, жизнь моя, с бесконечной болью и страданием. Ты тутъ стоялъ, въ этомъ каравансарае, ты в самом центре всего, всегда, когда мне было только семь или восемь лет, ведь так?
[Лос-Анджелес, середина сентября 1888 г.]
Это второй стон изъ ада. Так странно, я в один и тот же день узнала из трех разных источников о твоей дуэли в К., о смерти П. и о том, что ты оправляешься после раны в доме его кузины («поздравленьице!» – как мы с ней выражались в школьные годы). Я позвонила ей, но она сказала, что ты уехал в Париж и что Р. тоже умер – не твоих рук дело, как я сперва подумала, а его жены. Формально ни он, ни П. не были моими любовниками, но теперь они оба на Терре, так что это не имеет значения.
[Лос-Анджелес, 1889 г.]
Мы все еще в карамельно-розовом и пизангово-зеленом albergo, где ты когда-то останавливался с отцом. Он, между прочим, страшно мил со мной. Мне нравится ездить с ним по всяким местам. Мы с ним делали ставки в Неваде – название рифмуется с моим именем, но твое тоже присутствует в нем, как и легендарная старорусская река. Да. Ох, напиши мне, одну крошечную записку, я так стараюсь тебе угодить! Хочешь еще немного (отчаянных) весточек? Новый постановщик артистического мировоззрения Марины определяет Бесконечность как самую удаленную от камеры точку, которая все еще находится в фокусе. Ей досталась роль глуховатой монахини Варвары (в некоторых отношениях наиболее занятной в чеховских «Четырех сестрах»). Она следует методу Стана, по которому lore и rôle перетекают в повседневную жизнь, настаивает на том, чтобы не выходить из образа и в отельном ресторане, где пьет чай въ прикуску и в эксцентричной манере строящей из себя дуру Варвары притворяется, будто не понимает каждый второй обращенный к ней вопрос. Такое ее поведение приводит к двойной путанице, раздражающей посторонних, а у меня отчего-то вызывает стойкое ощущение, что она – моя мать, намного более стойкое, чем во времена Ардиса. В целом, она здесь пользуется большим успехом. В Юниверсал-Сити ей предоставили (боюсь, не совсем безвозмездно) отдельное бунгало с табличкой «Марина Дурманова». Я же всего только эпизодическая подавальщица в последнего разбора вестерне, вихляющая бедрами между пьянчугами, хлопающими по столу, и все же я скорее наслаждаюсь атмосферой Houssaie, послушным искусством, вьющимися по холмам дорогами, воссозданием целых улиц с обязательной площадью и лиловой вывеской галантереи на резном фасаде, под которой около полудня толпа статистов в старинных одеждах выстраивается в очередь к стеклянной кабине с аппаратом, но мне поворковать не с кем.
Кстати о птичках: недавно вечером мы с Демоном посмотрели действительно замечательный фильм, орнитологический. Я и не догадывалась, что палеотропические нектарницы (справься о них!) являются «мимотипами» новосветных колибри, и все мои мысли, о, любовь моя, только мимотипы твоих. Я знаю, я знаю! Я даже знаю, что ты перестал читать на слове «догадывалась» – как в прежние дни.
[Калифорния? 1890 г.]
Я люблю только тебя, я счастлива только в мечтах о тебе, ты моя радость и мой мир, это так же непреложно и очевидно, как уверенность в том, что живешь, но… о, я не обвиняю тебя! – но, Ван, это ты виноват (или действовавший через тебя Фатум, ce qui revient au même), что когда мы еще были детьми, ты пробудил во мне какое-то безумие, плотскую алчность, неутолимый зуд. Тобою добытое трением пламя клеймило самое уязвимое, срамное и нежное место моего тела. И теперь я расплачиваюсь за то, что ты слишком рьяно и слишком рано поскоблил рдяную сыпь, как обугленное дерево расплачивается за полымя. Оставаясь без твоих ласк, я теряю власть над собой, ничего больше не существует, кроме блаженства трения, неизменного действия твоего жала, твоего сладкого яда. Я тебя не виню, но именно по этой причине я изнываю и не могу устоять перед воздействием чужой плоти, из-за этого от нашего сочлененного прошлого расходится рябь безбрежных измен. Ты волен диагностировать мое состояние как случай прогрессирующей эротомании, но здесь что-то большее, поскольку существует простое средство от всех моих maux и мук, и средство это – вытяжка из алого ариллуса, мякоть ванили, одной только Вановой ванили. Je réalise, как говорила твоя милашка Синдерелла де Торф (ныне мадам Фартуков, жена Трофима), что веду себя жеманно и непристойно. Но все это подготавливает важное, важное предложение! Ван, je suis sur la verge (снова Бланш) отвратительной любовной авантюры. Ты можешь немедленно спасти меня. Возьми напрокат самую быструю летающую машину, которая может доставить тебя прямиком
